Кем были японские самураи?

Японские cамураи — класс общества, с оружием в руках слу­живший аристократии. Впервые слово «самурай» появляется в документе периода Хэйан.

Самураи

Как подчеркивалось в материалах недавних исследова­ний, японские самураи не принадлежали ни к землевладельцам, ни к вооруженным крестьянам: они изначально были професси­ональными воинами. Центральное правительство в Киото убедилось на собственном опыте во время попыток сломить упорное сопротивление эмиси (эбису), «варваров» с севера Хонсю, что пользы от прежней армии, состоящей из солдат срочной службы, очень мало. «Варвары» были опытными конными воинами, и центральному правительству при­шлось провести реорганизацию войск, чтобы одержать над ними победу. На службу стали нанимать преимущественно выходцев из Канто, славившихся искусством стрельбы из лука с седла.

Почему именно в Канто появились такие ловкие всадни­ки? В VI-VII вв. на Корейском полуострове бушевали вой­ны, в которых косвенным образом участвовали и японские монархи. После падения японской колонии Мимана в 562 г. и династии Пэкче в 660 г. многие жители Кореи бежали в Японию. Приток беженцев был так велик, что правитель­ство Киото, опасаясь усиления влияния чужеземцев, пере­селило их на восточные низменности Канто (ныне окрест­ности Токио). В сообществах эмигрантов нашлись люди, сведущие в разведении лошадей, возможно, даже потомки кочевников Центральной Азии. Нетрудно продолжить мысль и предположить, что именно эти конные лучники были предшественниками моно-но-фу. Гипотезы такого ро­да — удобное объяснение происхождению самураев, однако они не устраняют противоречия, в том числе тот факт, что японские самураи пользовались длинными луками, а не короткими изогнутыми, типичными для азиатских кочевников, и не ез­дили верхом на холощеных жеребцах.

Существует и еще одна, более простая гипотеза того, почему самурайский класс начал формироваться именно в Канто, о которой не упо­миналось. Более 1000 лет назад Канто было далекой восточной окраиной царства Ямато, граничащей с землями эмису, которых вытесняли все дальше и дальше на восток. В случае внезапного нападения варваров, что происходило нередко, было бессмысленно ждать помощи от центрального прави­тельства из-за географической удаленности Канто от равнины Ямато, где тогда находились столицы Японии. Помощь могла прийти, самое ранее, че­рез несколько недель. В таких условиях приграничным властям, крупным землевладельцам Канто приходилось рассчитывать только на собственные силы и организовывать свои «охранные дружины» — самураев.

Документальных свидетельств этой гипотезы М. Курэ не так уж и много. Однако известно, что многие военные кланы киотской аристократии ве­ли происхождение от пленных эмису. Об этом свидетельствовало окончание "бэ" в их фамилиях, указывающее на статус пленных или даже рабов их обладателей в прошлом, например: Аба, Мононобз и т.д.)

В период Нара (710-794) правительство призывало в ар­мию мужчин в возрасте двадцати-тридцати лет, родом из японских провинций, сроком на три года. В каждой провин­ции имелось постоянное подразделение из тысячи солдат и офицеров, называемых «унт», преданных кокуси — губер­натору провинции. Однако эта практика была упразднена в 792 г. (за редкими исключениями) и заменена новой — кон-дэйсэй. Согласно этому нововведению, призванному снять тяжесть воинской повинности с плеч крестьян, от труда ко­торых зависела экономика всей страны, правительство бра­ло на службу юношей из состоятельных семей, опытных на­ездников и лучников.

Были ли эти рекруты предшественниками японских самураев? Ес­ли вспомнить, что первоначально боевая тактика самураев была рассчитана на конных лучников, а до указанного пе­риода упоминании о коннице в японской истории не встре­чается, можно предположить, что именно в таких отрядах, отличающихся от прежних императорских армий, появи­лись первые самураи.

Еще в одном документе говорится о кугуцу — людях, ко­торые странствовали по Японии, подобно цыганам. Вероят­но, они развлекали народ кукольными представлениями и выступлениями гимнастов, а их женщины зарабатывали на хлеб проституцией. Эти странники обладали ценным каче­ством: они умели стрелять из лука и прекрасно держались в седле. Нетрудно вообразить, что командир, ожидающий набегов эмиси, охотно брал кугуцу на службу, но владели ли они длинными луками?

Любопытно отметить, что эмиси пользовались славой прекрасных конников и лучников. Боевые методы войск правительства Киото изменились под влиянием столкнове­ний с эмиси на поле боя, а также в процессе торговли и об­щения. Позднее правительство с помощью пленных или со­юзных эмиси, выступавших в роли наемников, защищаю Кюсю от вторжений китайцев и корейцев.

Продолжая дискуссию о происхождении японских самураев, неко­торые исследователи недавно предположили, что предшест­венниками этих воинов были военные аристократы, состо­ящие на службе у правительства Киото. В поддержку тео­рии создания класса самураев при императорском дворе ученые провели подробный анализ документов тех времен. Действительно, буквальный смысл слова «саму­рай» — «несущий службу». Но не следует забывать, что в Канто и на севере Тохоку разводили отличных лошадей, а где есть кони, там найдутся и искусные наездники. Неудивительно, что вскоре в историю вошли мощные отряды японских са­мураев именно из Канто.

Не помешает добавить, что изучая самурайские доспехи о-ёрои до­казывает: они были изобретены на поле боя, а не в тиши императорского дворца. Многие элементы — содэ (наплечники), нодова (защита шеи), вакидатэ (боковые защитные пластины) и прочие — добавлялись постепенно, защищали все больше уязвимых мест, которые наверняка выявлялись в процессе приобретения боевого опыта.

Избранная суть толкования единственного синто

 Согласно имеющемуся в рукописи колофону, трактат «ЮСМЁ.» создан Урабэ Канэнобу, однако, по всей вероятности, более вероятно авторство Ёсида Канэтомо (1435̶1511), приписавшего трактат своему далекому предку. 

Токио — столица Японии

Токио состоит из 23 особых районов, а также прилегающих 26 городов, 4 субпрефектур и 1 уезда, включающие в себя острова Идзу и острова Огасавара. Под столицей Японии, как правило, понимают вышеуказанные районы Токио, которые фактически выступают в роли отдельных городов. На территории этих районов расположены основные государственные учреждения: Резиденция Императора Японии, здания Парламента, Кабинет министров, Верховный Суд Японии, а также представительства крупнейших японских предприятий и ведущие научные учреждения страны. Токио считается одним из самых крупных мировых политико-экономических и научно-культурных центров мира наряду с Нью-Йорком, Лондоном и Парижем.

География Токио

Столичная префектура Токио расположена в регионе Канто на Северном западе Токийского залива. На востоке Токио граничит с префектурой Тиба, на западе — с префектурой Яманаси, на юге — с префектурой Канагава и на севере — с префектурой Сайтама. Токио принадлежат острова в Тихом океане, расположенных от Хонсю прямо на юг. Ближе всего находятся острова Идзу. Архипелаг Осагавара удаленный на тысячи километров.

Токио пережил несколько сильных землетрясений — в 1703, 1782, 1812, 1855 и 1923 годах. Во время землетрясения 1923 года силой 8,3 балла погибли 142 тыс. человек. Малые землетрясения — силой в 1-2 балла — случаются чуть ли не еженедельно.

Самая высокая гора Токио, Кумотори, имеет высоту 2017 м; среди других гор высокими являются Такасу (1737 м), Одако (1266 м) и Митак (929 м). Самое большое озеро — озеро Окутама на реке Тама рядом префектурой Яманаси.

История

Область современного Токио была заселена людьми со времен палеолита. Однако активную роль в истории Японии она стала играть сравнительно недавно. В 12 веке обладатель этой области, Таро Сигенада, построил форт и поселение. Оно стало называться Эдо — «дверь залива», поскольку имело доступ к морю, современной Токийского залива. В 7 веке, в результате реформ Тайка, на территории современной метрополии Токио была образована провинция Мусаси. До 771 года она входила в состав Схидногирского края, а впоследствии была переведена в Схидноморский. Изначально провинция делилась на 19 уездов. В 8 веке к ним добавились еще 2, которые были заселены переселенцами из корейских государств Когуре и Силла. Корейцы распространили в Мусаси буддизм, коневодство и шелководство. Их усилиями строились первые местные монастыри Синдайдзи ( Тьофу, Токио ) и Кокубундзи ( Кокубундзи, Токио ), а также провинциальная администрация ( Футю, Токио ).

К японской столице, что тогда находилась на западе страны, население провинции поставляло рисовый оброк и дань: льняные ткани, целебные травы и лошадей. Особым налогом Мусаси, что собирался в пользу Императорского дома, были мареновые красители фиолетового и красного цветов. Немало выходцев из провинции несли военную службу в отрядах сакимори на территории Северного Кюсю. Их песни собраны в антологии японской поэзии «Манъесю».

В конце 9 века территория Мусаси стала одним из мест зарождения японского самурайства. Его социальной базой была местная мелкая шляхта, а также управляющие государственных пастбищ, поселений и поместий нижнего и среднего звена. Самураи самовольно захватывали частные владения буддистских монастырей и столичных аристократов, отказывались палатить дань и налоги центральному правительству, формировали собственные вооруженные отряды для защиты земель и интересов. Они владели провинциальными имениями Тойосима, Касай, Эдо, Оямада и Йокояма.

После восстания Тайры но Масакадо 935 — 941 лет, в регионе Канто Восточной Японии установилась власть 8 самурайских семей рода Тайра. В конце 10 века появились три ветви — Эдо, Тосими и Касай. Первая владела землями на территории районов Тюо и Тийода, вторая контролировала местности будущих районов Тосими, Итабаси, Нерима и Кита, а третья управляла поместьями в районах Кацусика и Едогава. Кроме этих родовых самурайских организаций существовали территориальные. Крупнейшими из них были Семь обществ провинции Мусаси, а также общества Йокояма ( Хатиодзи, Токио ), Мураяма ( Мураяма, Токио ), Западное общество ( Хино, Токио ).

Средневековье

В течение 12 — 14 века провинция Мусаси находилась под управления Первого самурайского правительства — Камакурского сегуната. Провинциальная администрация оставалась в городке Футю. Ею руководили высокопоставленные сегунаты из рода Ходзе, носившие титул глав провинции Мусаси. Они отвечали за развитие инфраструктуры и поднятия целины. Волости и деревни контролировали вассалы сегуната из родов Эдо, Сякудзий, Сендзоку, Татиквава.

В конце 14 века политический, экономический и культурный центр провинции переместился с Футю к приморской волости Эдо. Ее владельцем был самурайский род Эдо, а с 15 века — род Ота. 1457 года местный властитель Ота Докан возвел в центральной части волости маленький замок с рвом. Он располагался на невысоком плато, в районе слияния трех рек. У его стен возникло призамковая поселение, которое превратилось в один из транспортно-торговых центров провинции и целого региона Канто. В городок свозили рис, злаки, шелк и льняные ткани по всему региону, а затем переправляли в Западную Японию. Так же через Эдо в регионе распространялись японская керамика и китайская фарфор.

1486 года Ота Докан был коварно убит своим хозяином Уэсуги Садамасою. Это спровоцировало войну между двумя ветвями рода Уэсуги. 1524 года, пользуясь раздорами, замок Эдо захватил Ходзе Удзицуна, обладатель соседней провинции Идзу. 1546 года он уничтожил одну ветвь, основные силы Уэсуги в битве при Кавагоэ, а 1552 года заставил главу рода — Уэсуги Норимаса — бежать к союзникам в провинцию Этиго. После Ходзе полностью покорил земли Мусаси и передал ее своим подчиненным — Тояма Цунекаге и Ходзе Удзитеру. Первый занял замок Эдо, а второй — замок Хатиодзи. По состоянию на 1559 год род Ходзе контролировал 170 волостей и деревень. Их жители должны были нести военную и строительную повинности.

В мае 1590 года объединитель Японии Тоетоми Хидэеси получил замок Эдо, а двумя месяцами позднее — замок Хатиодзи.

Раннее новое время

30 августа 1590 года новым хозяином замка Эдо стал Токугава Иэясу. По приказу Тоетоми Хидэеси он был вынужден обменять свои родовые владения в провинциях Микава, Тотом и Суруга на разрушенные войной восемь провинций региона Канто, некогда принадлежавшие роду Ходзе. Токугава сделал замок Эдо центром всего региона и в течении 10 лет восстановил местное хозяйство. 1603 году он получил должность сегуна и основал самурайское правительство — Едоский сегунат. Региональные властители, зависящие от Токугавы, были собраны для развития замка и призамкового города Эдо. Она стала резиденцией всех последующих сегунов Японии.

Город Эдо 17 — 19 века был сделан в форме раковины улитки. В ее центре располагался большой замок, от которого спиралью, по часовой стрелке, простирались лабиринты городских кварталов. Планировалось, что такая застройка усложняла штурм замка потенциальными захватчиками. У подножия замка находились большие усадьбы региональных властителей категорий фудай и тодзама. Их окружали дома непосредственных вассалов сегуна — старшин хатамото и гокэнин. С севера на юг, вдоль моста Нихон-басе, пролегали жилища горожан. В случае роста населения, строители продолжали завиток, добавляя новые рвы и поселения. Между 1624 — 1644 годы в Эдо насчитывалось 300 кварталов. Существовала развитая система водоснабжения, которая состояла из водопроводов Канда, Тамакава, Хонсьо, Аояма, Мита, Сенкава и других .

В течение 17 — 19 века столицей Японии оставалось Киото, место пребывания Императора, однако политический и культурный вес Эдо неуклонно рос. В 18 веке «город сегунов» был крупнейшим урбанистическим центром Японии и мира, а на начало 19 века стал культурной и научной «Меккой» страны.

После реставрации прямого монаршего правления 1868 года сегунат был ликвидирован и в сентябре того же года Император Мэйдзи перенес свою резиденцию в Эдо. Город стал называться Токио — «восточная столица». Он начал выполнять функции формальной столицы Японии.

Во второй половине 19 века в Токио бурно развивалась промышленность и судостроение. В 1872 году была построена железная дорога «Токио- Иокогама», а в 1877 — железная дорога «Кобе — Осака -Токио».

1 сентября 1923 года в Токио и окрестностях произошло сильное землетрясение (7-9 баллов по шкале Рихтера). Почти половина города сгорела в пламени от пожаров. 90 тысяч человек погибли. Хотя план реконструкции был очень дорогим, город стал частично восстанавливаться.

Токио второй раз серьезно пострадал во время Второй мировой войны, когда было подвергнуто стратегическим бомбардировкам авиации США. Только во время одного рейда погибло более 100 тысяч жителей. Множество деревянных построек сгорела. Пострадала также и Императорская Резиденция.

После войны Токио был оккупирован войсками США. Во времена Корейской войны он стал крупным военным центром. Здесь находились несколько американских военных баз.

Во второй половине 20 века экономика Японии стала стремительно возрождаться (японское «Экономическое чудо» ), и в 1966 году она заняла место второй крупнейшей экономики мира. В 1964 году во время летних Олимпийских игр Токио выгодно показало себя на международной арене. С 1970-х годов город захлестнула волна рабочей силы из сельских районов, что повлекло дальнейшее развитие города. В конце 1980-х годов Токио стал одним из городов мира, которые развивались наиболее динамично.

20 марта 1995 года в токийском метро произошла газовая атака с использованием зарина. Теракт был проведен религиозной сектой Аум Синрике. В результате пострадало более 5 тысяч человек, 11 из которых погибли.

Администратиное разделение Токио

Официально столица Токио является не городом, а отдельной административной единицей То (都), которую обычно переводят как префектура. Ее территория, кроме части острова Хонсю, включает несколько мелких островов на юге, а также малые архипелаги Идзу и Огасавара. Столичная префектура Токио состоит из 62-х маленьких административных единиц — городов и местечек. Когда говорят «город Токио», подразумевают 23 специальных района, которые с 1889 по 1943 были отдельными городами, а ныне объединены в огромный токийский мегаполис. Каждый специальный район имеет своего председателя и районный совет. Столичное правительство возглавляет мэр, всенародно избирается. Штаб-квартира правительства находится в районе Синдзюку, который является муниципальным центром округа. В Токио также находится государственное правительство, парламент и резиденция императора.

Районы Токио

Каждый район ку (区) является самостоятельным муниципальным образованием с собственным председателем и районным советом. По статусу районы приравнены к обычным городам. Разница заключается в том, что некоторые их управленческие функции выполняет столичная администрация префектуры Токио.

Токио состоит из трех особых районов — Тийода, Тюо и Минато. Здесь сконцентрированы основные административные и ведущие деловые учреждения. Этот объект является также сердцевиной Японии, поскольку в нем расположены главные государственные инстанции — Императорский дворец, Парламент, ведомства Кабинета Министров и Верховный суд. Для этих районов характерны высокие цены на землю, старение и сокращение населения, проблема одиночества. До 1960-х годов Тийода и Тюо были центрами токийской коммерции и развлечений, своеобразным «островком старого Эдо». Однако в ходе экономического роста Японии, население этих районов переселили в окрестности, а территорию перестроили для административного пользования. Исторически район Минато был местом расположения самурайских усадеб, однако после реставрации Мэйдзи 1868 года он был отведен для иностранных представительств — посольств и консульств. Наибольшее количество токийских иностранцев проживает именно в этом районе.

Cодзюцу — школа копья

По мере роста популярности копья среди военачальников, начал повышаться и статус этого вида оружия в арсенале самурая. И именно к этому времени историки воинских искусств, четко отличающие армейский рукопашный бой от рюги будзюцу — воинских искусств, оформленных в виде школ (рюха), относят возникновение особого «копейного искусства» — «содзюцу».

Одной из первых школ (возможно, самой первой), канонизировавших содзюцу, стала Катори синто-рю, основанная жителем Катори провинции Симоса Иидзаса Тёисай в XV в. Хотя основным оружием этой школы считается меч, в ней также чрезвычайно большое внимание уделяется и овладению древковым оружием — яри и нагината. Поэтому из этой традиции вышло немало выдающихся мастеров копья и алебарды. Одним из самых знаменитых был внук Тёисай, Иидзаса Вакаса-но ками Моритика, он изучал боевое искусство непосредственно у деда и, как считается, оказал огромное влияние на развитие содзюцу. Хотя в Катори синто-рю изучаются приемы боя копьем суяри, многие из ее многочисленных ответвлений канонизировали и технику боя с камаяри.

Эпоха копья

С начала эпохи Адзути — Момояма (1573-1603) копье становится излюбленным оружием все большего и большего числа военачальников и рядовых воинов. Теперь уже воинов, вооруженных копьями, многократно больше воинов, вооруженных алебардами нагината. В этот же период происходит окончательное оформления такой части армии как яри-асигару-гуми — отрядов копейщиков из числа низших самураев и крестьян, которые наряду с тэппо-асигару, вооруженными мушкетами, и юми-асигару, вооруженными луками, играют важнейшую роль на поле боя.

Искусство содзюцу в этот период поразительно развилось. Если в предыдущий период Сэнгоку школа Катори синто-рю была едва ли не единственной, где практиковалось искусство боя копьем, то теперь появляется целый ряд школ, специализирующихся на «искусстве копья» и опирающихся на замечательные находки и богатые разработки выдающихся мастеров. Некоторые историки даже приходят к выводу, что расцвет содзюцу можно считать главной особенностью этого периода в истории будзюцу.

Монах из обители Ходзоин, что в Нара, по имени Инъэй создает школу Ходзоин-рю, которая единственная специализировалась целиком на технике боя дзюмондзи камаяри — «крестообразным копьем с [двумя] серпами». Кроме Ходзоин-рю техника боя камаяри изучалась также в ряде ответвлений Синто-рю, в Нэн-рю и некоторых других школах, но там она были лишь одним из многих предметов и, причем, далеко не основным. Нужно отметить также, что и в более поздние времена не появилось такой школы применения камаяри, которая смогла стать вровень с Ходзоин-рю.

В этот же период мастера содзюцу разрабатывают новый вид копья — кагияри. «Кагияри» — значит «копье с ключом». Это копье имело длинный прямой наконечник с обмоткой у него для предотвращения стекания крови на древко и расположенной за нею перекладиной Г-образной или П-образной формы. Такие копья появились лишь в эпоху Адзути-Момояма, но уже с конца этой эпохи они стали быстро распространяться по всей Японии. И уже в первой четверти XVII в. появляются такие известные школы боя ка-гияри, как Утими-рю и Сафури-рю.

Одним из самых интересных копейных новшеств этого времени стало копье «копье с трубкой» кудая-ри. Это копье было снабжено трубкой-рукоятью с гардой, перемещая в которой древко можно было наносить быстрые и неожиданные уколы.

Честь изобретения этого специфического оружия приписывается сразу нескольким мастерам копейного боя. В «Краткой истории воинских искусств Японии» («Хонтё бугэй сёдэн») Хинацу Сигэтака сообщает, что уроженец северного края Осю Ито Киино ками Сукэтада «достиг утонченного искусства в обращении с копьем кудаяри», и что «в дэнсё об искусстве боя кудаяри говорится: «Ито изготовил «быстрое копье» хаяяри (то же, что кудаяри — А.Г.)». Свою школу он втайне назвал «Кэнко-рю» — «Школа укрепления сыновней почтительности»».

Это важное в истории содзюцу событие традиционно датируется 1-м годом Эйроку (1558), хотя историки считают правильнее датировать его эпохой Адзути-Момояма. При этом совершенно точно известно, что уже в начале XVII в. жили представители 3-го и 4-го поколений мастеров школы Ито Сукэтада. Один из них — Огасавара Утики Садахару — даже дополнил Ито-рю (Кэнко-рю) новыми приемами и разработал свою школу — Нихон какутэн-рю.

В другой своей работе — «Истоки леса воинских искусств нашей страны» («Хонтё бурин гэнси») — тот же Хинацу утверждает, что «копье кудаяри происходит от некоего Тэбо Саманосукэ». В «Беседах о житейских делах недавнего времени» («Киндай сэдзи дан») изложена еще одна версия происхождения кудаяри: «Копье кудаяри было впервые изготовлено в годы Кэйтё (1596.10 — 1615.7) Отани Гёбу, хозяином замка Саваяма, что в провинции Оми. Гёбу был ранен и не мог полагаться на ладонь своей [левой] руки. Поэтому он изобрел копье кудаяри. В «Началах вещей» («Дзисё») говорится, что первым копьё кудаяри изготовил «Тэбо» Саманосукэ. Здесь нужно иметь в виду, что «Тэбо» (букв. «Рука-палка» — А.Г.) — не фамилия, а, явно, прозвище. Если исходить из этого прозвища — «Рука-палка», то у Гёбу была покалечена ладонь, [и поэтому он и изобрел копье кудаяри]. Но звали ли Гёбу первоначально Саманосукэ? Думаю, речь идет об одном и том же человеке». Сопоставляя эти версии, историки содзюцу признают, что однозначно сегодня ответить на вопрос об авторстве кудаяри невозможно. Однако некоторые сообщения в источниках раннетокугавского времени позволяют предположить, что такой вопрос в принципе не вполне корректен, поскольку, возможно, использование копья с трубкой было повседневным делом для копейщиков с покалеченными руками — обычными травмами военных лет эпохи Воюющих княжеств. Так, в «Яги дзуйхицу» говорится: «Создатель этого копья кудаяри, которое сейчас так превозносят, был мастером боя простым копьем суяри, но когда ему отрубили большой палец на левой руке, он уже просто не мог пользоваться суяри и потому стал привязывать к запястью трубку. А его ученики позабыли, что у них все пальцы на месте, и тоже стали пользоваться трубками и теперь отговариваются, [когда им на это указывают], что делают это для скорости уколов. Вот так получается: то, что ныне почитают как чудесное искусство, в действительности восходит к трубке, которую копейщик использовал в безвыходной ситуации. Я пишу об этом не для того, чтобы рассказать об эффективности этого искусства, а чтобы указать на утрату исконной сущности копейного искусства. Слыша о том, как кто-то, не ведая принципа, использует копье с трубкой, мы должны испытывать гнев. Если будет достигнуто должное понимание [принципов копейного искусства], то трубка будет уничтожена».

Таким образом, в эпоху Адзути-Момояма копья получили самое широкое хождение среди самураев, появилось множество школ будзюцу, специализировавшихся исключительно на содзюцу, к старинным видам копий — суяри и камаяри — добавились новые — кагияри и кудаяри. Неслучайно эту эпоху порой называют эпохой копья.

Расцвет, застой и революция содзюцу

Период с конца 1610-х, т.е. со времени окончательного замирения страны, по конец 1680-х гг. занимает особое место в истории содзюцу. В это время копье становится почти единственным властителем в мире древкового оружия, оттеснив алебарду далеко на задний план. Это, впрочем, не означает, что искусство боя алебардой — нагината-дзюцу — совсем исчезло. На протяжении еще многих десятилетий алебарда как благородное оружие оставалась излюбленным оружием многих представителей самурайской элиты — сегунов и даймё, а также синтоистских священнослужителей и буддийских монахов, врачей и прочих «длинных рукавов», как насмешливо называли в народе знать и монахов, а также женщин из самурайских семей. Но, тем не менее, число ее поклонников было несравнимо меньше числа занимающихся содзюцу. Как символ самурайского сословия, стоящего над всеми другими сословиями, копье стало высокопочитаемым оружием, свидетельствующим о славе самурайского дома. Кроме этой чисто символической функции, в случае необходимости — при распре внутри клана или во время мятежа — копье могло выступить и в своей изначальной, боевой функции. Копье да два меча за поясом вселяли в самураев уверенность в себе.

Эти условия способствовали стремительному развитию содзюцу. В этот период активно совершенствуются старые школы, оформляются десятки новых, специализирующихся в приемах боя разными видами копий. Если первоначально это искусство развивалось как искусство применения копья для атаки противника, вооруженного мечом или алебардой, то в дальнейшем, по мере увеличения числа копейщиков в армиях даймё, все большее развитие получали приемы яриай — боя копейщика с копейщиком. И в начале эпохи Токугава, когда копье стало самым излюбленным оружием большинства самураев, содзюцу стало развиваться главным образом как искусство боя копейщика с копейщиком. Появление целого ряда крупных школ, обучающих яриай, явилось отличительной чертой этого периода в истории содзюцу. В отличие от более старых школ, возникших еще до периода Момояма, в которых в большинстве случаев применялись копья суяри с длиной древка около 2,7 м, в большинстве школ этого периода от рабатывались приемы боя с копьями значительно большей длины — около 3,6 м. Но вот школ боя нагаэяри, кажется, не было: примитивная техника мало кого могла заинтересовать, да и эффективной была только в строю, в то время как содзюцу — искусство индивидуальное.

На протяжении следующих 110 лет — от конца 80-х годов XVII века по конец XVIII — содзюцу развивалось не столько вглубь, сколько в ширь, распространяясь по стране, привлекая все новых и новых воинов. Преподавание содзюцу сделалось прибыльной профессией. Основным методом обучения фехтованию копьями, как и в других воинских искусствах, была отработка стандартизованных парных форм ката. В этот период создаются многочисленные наставления, в которых фиксировались ката, устные наставления мастеров, обсуждались вопросы теории копейного боя. Техника содзюцу стала чрезвычайно утонченной и изощренной, усиливаются укрывательские и охранительские тенденции, школы замыкаются сами на себе, объявляя свои приемы «хидэн» — «секретными традициями», большинство их запрещает своим ученикам состязательные поединки с представителями других школ.

Многолетняя политика «железного занавеса», которую поддерживали многие школы содзюцу, приносила колоссальный вред тем, что искусственно сдерживала развитие искусства боя копьем. В этот период практически не появлялись новые школы, способные отстаивать свои позиции, и лишь в конце его наметились признаки грядущих серьезных перемен в мире содзюцу.

Период с последних годов XVIII века по 60-е гг. XIX века характеризовался важными переменами как во внутреннем положении Японии, так и в ситуации вокруг нее. Это было время борьбы отжившего свой век и нового, время, завершившееся в 1867 г. революцией Мэйдзи и падением сёгуната, правившего страной два с половиной века.

Своя маленькая революция в это революционное время произошла и в искусстве содзюцу. Связана она была с распространением аймэн сиай (рёмэн сиай) — спортивных состязаний на копьях с использованием защитного снаряжения (железной маски и бамбуковых доспехов), которые наконец разрушили железные занавесы, отделявшие многочисленные школы содзюцу друг от друга. Комплект защитного снаряжения для занятий копейным искусством почти полностью оформился еще в середине эпохи Эдо. Он назывался «ирими-гу-соку» — «доспех для сближения с противником» — и применялся для обеспечения собственной безопасности учениками, вооруженными короткими копьями, алебардами или мечами, при отработке техники сближения с противником, вооруженным длинным копьем. Однако в середине эпохи Эдо это защитное снаряжение крайне редко применялось при учебных поединках или во время состязаний. Встречалось и немало учителей, запрещавших пользоваться доспехами из опасения разрушения основ и утраты духа старинных школ. Но в конце эпохи Эдо поединки на учебных копьях в защитном снаряжении получили самое широкое распространение, завоевав признание в качестве кратчайшего пути к мастерству.

В отличие от практики ката, различавшихся в разных школах, схватки в доспехах на учебных копьях имели «демократический характер», так как в них могли сходиться представители разных школ. Соответственно в кратчайшие сроки широкое распространение получили соревнования между разными школами содзюцу, а также практика странствий по княжествам с целью проверки и совершенствования собственного мастерства. Победители соревнований по копейному бою становились наставниками. Под их крыло стекались самураи со всей страны. Например, в додзё Като Дзэнъэмон Киёфуса, наставника школы Оосима-рю княжества Янагава в провинции Тикуго, учились самураи из нескольких десятков княжеств. Все они были крупными мастерами содзюцу в своих школах и в своих княжествах, но желали овладеть замечательной соревновательной техникой, какой славились ученики додзё Като. Изучив ее, они распространяли эту технику в своих княжествах.

Влияние соревнований на представления о методах обучения копейному искусству было исключительно велико. Неслучайно в кобусё — специальном военно-учебном заведении сёгуната, открытом для подготовки воинов к отражению возможной агрессии Западных держав, ката для обучения искусствам боя мечом и копьем почти не использовались, и тренировка почти всецело заключалась в учебных спаррингах (сиай кэйко, рёмэн сиай). Хотя, конечно, в то же время во многих княжествах сохранялись и старинные школы, основой обучения в которых по старинке была практика ката, но постепенно и они переходили к использованию учебных тренировочных боев.

Атмосфера свободы и новаторства, царившая в мире содзюцу в это время, способствовала бурному развитию этого искусства. Впрочем, не обошлось и без негативных последствий: многие последователи копейного искусства стали с пренебрежением относиться к изучению старинных школ, опиравшихся на практику ката, что вело не только к размыванию традиционных особенностей школ содзюцу, но и порой к выхолащиванию техники.

Ритуальные предметы

Прикладное искусство синто развивалось внутри синтоистской художественной традиции при существенном влиянии буддизма с его разработанной эстетикой. Ритуальные предметы, декор синтоистских святилищ составляли художественное единство. К наиболее известным предметам относились микоси — праздничные паланкины, представляющие собой модели храмов, украшенных парчой, бронзой, мелкой пластикой, резьбой, лаком и проч. Паланкины бывают разных видов, их делали из дерева, папье-маше. Их украшали узлы, шнуры, ткани, колокольчики, веера, фигурки людей и животных. Обычно их красили в черный, красный, золотой цвета. Внутри хранились символические изображения божеств — синтай.

Микоси использовались во время праздников мацури, когда происходила встреча людей с божествами. Облик микоси складывался в период Хэйан. Одежда, веера, лаковые шкатулки, головные уборы придворной аристократии подносились богам в святилищах и хранились в сокровищницах. Декор святилища, вышитые шелковые знамена, плетеные украшения, которые украшают интерьеры и фасады, создавались по образу и подобию декора буддийских храмов. Святилища VIII в., созданные как вместилища ками, и объекты, которые помещались в святилища и служили материальным воплощением божеств, — это первые сооружения и предметы синтоистского искусства. Немногочисленные скульптурные изображения ками, фигуры богов-охранителей также привносили своеобразие в мир синтоистского святилища.

Аксессуары в храме: веера, лаковые изделия, фонари, шкатулки, зеркала, мечи, ожерелья, вотивные таблички эма, ткани (парча и шелк), мандалы (см. мандара), свитки-иконы эмакимоно; деревянная, каменная и бронзовая скульптура обогащали декор святилища и его сокровищницу. Многие синтоистские святилища, которые строились под опекой государственных и частных покровителей, сосуществовали рядом с буддийскими храмами и находились в их зоне притяжения. Ками функционировали не только как аватары Будды, но и как местные охранители иноземной религии.

Разработанная буддийская иконография, представляя собой сложную систему условных обозначений и вобрав в себя универсальный свод знаний, влияла на синтоистскую скульптуру и живопись, где образы божеств рассматривались и как взаимодействия природных начал. Материалы — золоченое дерево, бронза, лак, раскрашенная глина подчеркивают природный характер синтоистских статуй.

Приход к власти в эпоху Камакура нового военного сословия изменил облик синтоистских статуй в святилищах. В хэйанских фигурах часто подчеркивалась изнеженность, гедонизм, в камакурских — собранность, самодисциплина, сила духа и связанные с ней простота одежды, всего облика, они создавались под влиянием совсем другой — самурайской — эстетики. В изображении многих богов синтоистского пантеона эпохи Камакура нашел воплощение идеал того времени — мужественный герой.

Покровитель воинского сословия — воплощение духа полулегендарного императора Одзин (270—310 гг.). Синтоистское божество Хатиман — образ, в котором воплотилась героическая идея. Первое упоминание о святилище Хатимана содержится уже в хронике «Сёку Нихонги», где говорится, что, по предсказанию оракула, Хатиман распространит свое покровительство на сооружение исполинской статуи космического Будды Вайрочана в храме Тодайдзи в тогдашней столице Нара. Таким образом, этому божеству, прозванному «великим Бодхисаттвой» была придана функция защитника буддизма. Наиболее представительна статуя Хатиман в Сэкикэцу, а также статуя Хатимана в Киманэ.

Жанровые начала, фольклорные формы, которые проникают в японскую пластику в XIII—XIV вв., способствовали сращению буддийского и синтоистского пантеонов. Японская пластика в XIV в. становится более приземленной, происходит дегероизация образов богов и святых: они предстают в гротескных формах, их одевают в натуральные платья и украшения, подчеркивают их сходство с живыми людьми. Различие между буддийским и синтоистским пантеонами со стилистической и пластической точки зрения все больше стирается. В этом смысле типичным оказывается искусство нэцкэ, в котором воплотились многие синтоистские образы (изображения богов, паломников, святилища, предметы культа: зеркало, колокол, гонг и т.д.).

Синтоистская живопись включает в себя изображения ками нередко с сопровождающими их буддийскими персонажами; вотивные таблички эма с изображениями богов и их аксессуарами; мандалы (см. мандара); изображения храмов и богов на картинах, устроенных по подобию географических карт. Все эти три формы (свитки-иконы эмакимоно, таблички эма и мандалы) — формы синтоистской живописи и являются, начиная с эпохи Хэйан, непременной принадлежностью святилищ и храмов. Бурное развитие религиозного искусства в конце VIII в. вызвало появление новых видов буддийских картин. Мандала — это геометрическая диаграмма, которая являлась графическим выражением сложной космологической системы, включающая изображения божеств — охранителей веры (особый род божеств, изображаемых в состоянии гнева).

Мандала была завезен в Японию из Китая. В эзотерическом буддизме эпохи Камакура мандала интерпретировалась как «совершенный круг» (ринъэн гусоку). Вслед за буддийской мандалой появляется и синтоистская. Вытянутые кверху, легко обозримые свитки-иконы изображают паломников, патриархов, поэтов, правителей, сами синтоистские святилища. Особенно много синтоистских мандал датируется эпохой Хэйан, в их основе лежит синкретическое учение хондзи суйдзяку, когда синтоистские ками были объявлены аватарами (реинкарнациями) Будды. Суйдзяку мандара представляла собой изображение ками в той же технике и в таких же формах, что и изображение Будды и бодхисаттв, т.е. стилистически и эстетически они не различались. На одной и той же мандале могли быть изображены и ками, и бодхисаттвы, они носили называние хондзи мандара. Мандалы с изображением буддийских храмов и синтоистских святилищ назывались мия-мандара, причем и то и другое изображалось в одной и той же технике.

Самые известные изображения — «Касуга мандара» (Мандала святилища Касуга), «Хиэ санно мандара» (Мандала святилища Хиэ тайся на горе Хиэйдзан), «Кумано мандара» (Мандала святилищ Кумано, см. Кумано дзиндзя), «Хатиман мандара» (Мандала святилища бога Хатиман). Мандалы эпохи Камакура, хотя и тяготеют к сложившейся в эпоху Хэйан схеме, но отличаются от нее: передается не условная застывшая идея мироздания, а рисуется картина земного мира, увиденная с высоты. Главное божество в таких изображениях — не фигура Будды, а синтоистский храм, переданный в реалистической манере в окружении узнаваемой природы и с солнечным диском, который символизирует связь с солярным мифом.

Эмакимоно

Эмакимоно — длинные горизонтальные свитки с иллюстрациями, повествующие о какой-либо истории, — наиболее значительные произведения японского изобразительного искусства. В эпоху Хэйан и Камакура самым известным был стиль Яматоэ (букв, «японские картины»). Темами таких свитков были любовные истории, путешествия, паломничества. Среди прочих тем пользовались популярностью истории основания святилищ, жизнеописания деятелей синто, праздники мацури и церемонии при императорском дворце. Эмакимоно — это подходящая форма для изображения движения истории, последовательности событий.

Наряду со знаменитыми светскими эмакимоно, есть и выдающихся произведения на религиозные темы: и буддийские, способствовавшие распространению буддизма, и синтоистские, описывающие происхождение святилищ, чудеса, богов, жития святых. Эмакимоно «Годовые ритуалы и церемонии» (1173 г.), повествующее о годовых праздниках мацури и храмовых ритуалах, приписывается художнику Токива Мицунага. Большой известностью пользуется свиток «Тэндзин Тэммангу эмакимоно», повествующий о превращении поэта и государственного деятеля Сугавара Митидзанэ в божество Тэндзин (Тэмман Тэндзин). В этом свитке последовательно рассказывается об обучении Сугавара Митидзанэ, о его успехах на службе, о неправедном изгнании, смерти и превращении в бога грома, о пожаре во дворце, мести божества своим обидчикам. Широко известны также свитки «Касуга гонгэн гэнки», «Дайсэндзи энги эмаки» (XIV в.), где изображено действо на рисовом поле дэнгаку.

IX—XII вв. явились временем расцвета японского прикладного искусства. В этот период было известно более десяти центров производства керамики: Ямато, Сэтцу и др. Немногочисленные керамические изделия, дошедшие до наших дней, все же позволяют судить об изысканной форме сосудов и принципе свободного потека глазури, который разрабатывали японские керамисты. В это время в керамике начали весьма широко применять кобальт, впервые появившийся в Японии в VIII в.

Важнейшими видами прикладного искусства были текстиль и изделия из лака. Керамика, текстиль, лак — все это широко использовалось в декоре синтоистских святилищ. Керамические чаши и сосуды для подношений богам риса, овощей, фруктов, сакэ ставились на алтарь. Среди различных типов тканья и вышивок преобладала парча. Она употреблялась не только для костюмов (например, жриц мико и музыкантов в святилищах, исполнявших танцы и мистерии во время мацури), но и в декоративном оформлении интерьера храмов и святилищ. Большое применение в декоративном убранстве храмов, святилищ и дворцов находили изделия из лака, бронзовые зеркала, мечи, ожерелья из драгоценной яшмы — они представляли собой изображения императорских регалий. Их формы, колористические решения усовершенствовались и канонизировались.

Армейские мечи кю-гунто

Название кю-гунто состоит из трех японских иероглифов: кю (прото-, первый), гун (военный), то (меч) — и означает «первый боевой меч», однако кю-гунто вовсе не был «первым». Поскольку такое наименование принято на Западе, мы сохраним его и в этой книге. Вероятнее всего, у этого меча в свое время вообще не было специального названия, а просто стоял год введения или типовой номер. Наверное, его можно рассматривать как «первый универсальный армейский меч», так как он вытеснил офицерский меч ок. 1871 г., а также все образцы ок. 1877 г. (лишь кавалеристам была предписана своя особая модель).

Армейский кю-гунто был введен 24 ноября 1875 г. для всего офицерского состава. 6 июля был утвержден унтер-офицерский образец и модифицирована модель младших офицеров. Кю-гунто стал самым распространенным типом меча во время Русско-японской войны 1904-1905 гг. и оставался таковым вплоть до 1934 г., когда был санкционирован образец син-гунто. Однако многие офицеры, отдавая предпочтение кю-гунто, продолжали его носить до самого конца Второй мировой войны, хотя как боевое оружие этот тип меча, может быть, и не пользовался популярностью (см. раздел «Морские кю-гунто»). Его парадная версия была представлена значительно более легкой парадной саблей.

Рукоять, за исключением гарды, идентична мечу полиции (офицеров?) образца ок. 1877 г., который, будь он введен позднее, мог бы считаться производным от кю-гунто. Узкие гарды трех моделей офицерских мечей имеют на лицевой стороне по две ажурных панели с изображением листвы и цветов вишни типа кадосакура. Все они идентичны гарде парадной армейской сабли и совпадают с ней по размерам. Унтер-офицерская версия снабжена гладкой цельной гардой. Модели для младших офицеров, полевых командиров и генералов имеют рукоять, спинка которой закрыта фигурной металлической пластиной. Ее округлые выступы простираются на боковые стороны, образуя так называемые щечки, украшенные изображением кадосакуры. Однако мотив сакуры присутствует и на щечках полицейских мечей. Детали оправы рукояти не маркированы, но у некоторых образцов на оборотной стороне гарды имеется похожий на лиру штамп токийской компании Суя.

Рукоять обычно покрыта белой самэ с пошаговой обмоткой латунной проволокой. Среди вариаций — покрытая лаком и полированная белая самэ, черная самэ, черная шагрень, и в исключительно редких случаях встречается рукоять из черепахового панциря, хотя последний вариант ограничивается мечами генералитета. Длина рукоятки различна и зависит от требований владельца, а также от особенностей хвостовика клинка. Воинское звание определяется по декору спинки рукояти следующим образом.

Унтер-офицеры. Образец 1886 г. — Спинка, верхняя панель (головка) и щечки рукояти гладкие; гарда цельная, гладкая. Очень редкий. (Нет ни одного описанного образца.)

Младшие офицеры (второй и первый лейтенанты, капитан). Образец 1875 г. — Покрытая точечной гравировкой спинка рукояти с гладким верхом. Кадосакура на щечках. Гарда ажурная. Очень редкий.

Младшие офицеры. Образец 1886 г. — Спинка рукояти гравированная; на головке — кадосакура и листья; гарда ажурная. (Ил. 16.) Встречается часто.

Старшие офицеры (майор, подполковник, полковник). Образец 1875 г. — Спинка полностью или почти полностью украшена узорами листьев и кадосакуры. Головка рукояти покрыта точечной гравировкой. Гарда ажурная. Довольно редкий.

Генералитет (генерал-майор, генерал-лейтенант, генерал). Образец 1875 г. — Декор и гарда как у старшего офицерского состава. Рукоять покрыта черепаховым панцирем. Очень редкий. Вышеперечисленные характерные черты декора, определяющие ранг владельца.

В книге «Мечи императорской Японии 1868-1912 гг.» Д. Доусон категорически утверждает, что кю-гунто и парадные сабли с эмблемой хиаси (солнце) на рукояти не являются мечами армейских генералов. Меч разборный: клинок скрепляется с рукоятью традиционным бамбуковым колышком, называемым «мэкуги». Он проходит сквозь отверстие в хвостовике клинка. Тем не менее в образцах с короткой рукоятью или с клинками массового производства изредка встречается конусовидный хвостовик с резьбой на конце, на который навинчивается гайка набалдашника так же, как это практиковалось в монтировке парадных сабель. Всегда присутствует медный или латунный воротник клинка (хабаки). Тип лезвия выбирался владельцем, потому клинок, взятый из старого самурайского меча, мог быть довольно солидного возраста.

В мечах также можно обнаружить» закаленные в масле или выкованные вручную гэндайто, относящиеся к тому времени, но все они выполнены в традиционной форме синоги-дзукури. Найден кю-гунто с клинком периода Сева, у которого сэппа загнута на 3 мм в сторону лезвия. При вхождении клинка в ножны она закрывает устье сверху и становится дополнительным элементом фиксации меча.

Деревянные ножны, обитые листовой сталью, являются нормой для мечей данного типа. У них могут два обруча с подвесными кольцами. Нижняя обоймица, если таковая присутствовала, была подвижная и могла скользить по оковке ножен. Во время полевой службы предусматривалось предохранение ножен: их либо обертывали легко снимаемым полотнищем ткани, либо помещали в коричневый кожаный походный чехол, который закрепляли с помощью клапана на одной или двух кнопках. Нет ни одной фотографии, свидетельствующей об использовании деревянных ножен в полевых условиях во время Русско-японской войны. Такие ножны, обнаруженные на мечах кю-гунто, относятся к периоду Второй мировой войны. Подвешивание осуществлялось на кожаных ремнях или цепях.

Меч удерживается в ножнах с помощью пружинящей скобы, сцепленной с пазом на устье ножен. Приспособление приводится в действие нажатием кнопки, которая выступает на муфте в основании рукояти (фути) на оборотной стороне меча. Дополнительное крепление можно встретить в ножнах, помещенных в кожаный чехол. Здесь оно представляет собой кожаный ремешок, приклепанный или пришитый к чехлу с тыльной стороны меча. Этот ремешок пропускается между дужкой эфеса и рукояткой и пристегивается на кнопке к лицевой стороне кожаного чехла. Когда возникала необходимость в предохранении рукояти, ее обматывали белой материей или бинтом. Такое покрытие легко снималось. Другим способом защиты был кожаный рукав, который, по всей видимости, крепился на шнуровке. Он закрывал рукоять, оставляя снаружи дугу эфеса и гарду.

Качество изделий варьируется в зависимости от финансовых возможностей и вкуса владельца. Наиболее распространенным дополнением уставного декора является личный мон (фамильный герб), который воспроизводился на маленьком серебряном диске, прикрепленном к спинке рукояти. Однако его могли выгравировать прямо на накладной спинке или головке рукояти. Иногда добавляли выполненные на серебре фамильные иероглифы.

Темляки в основном определяются по черно-белым фотографиям того времени. Таким образом, окраска генеральских темляков не вполне понятна, скорее всего они были золотого цвета.

Существуют варианты этого типа меча. Действительно встречаются армейские кю-гунто, подлине равные вакидзаси. Общая длина меча в ножнах достигала примерно 610 мм (241). Стальные ножны имели два обруча, однако нижний не снимался. Клинок принадлежал к традиционному типу вакидзаси ручной ковки, а рукоять была покрыта черной кожей ската (самэ). Можно только предполагать, что он играл роль парадной сабли, но подобные клинки обычно встречаются только в кю-гунто полных размеров.

Размеры очень разнятся. Диапазон различий следующий: общая длина меча в ножнах 893-1045 мм; общий вес 48-64 унции; длина клинка (от гарды) 536-647 мм; максимальная ширина клинка 26-28 мм; длина рукояти (отгарды) 168-200 мм, максимальная — 273 мм; длина ножен 720-795 мм; вес меча (без ножен) 28-44 унции.

Сын мог носить клинок отца, но мог ли он сохранять прежнюю оправу, остается неясным. После введения син-гунто в 1934 г. кажется маловероятным, чтобы младшему офицеру, к примеру, разрешали носить кю-гунто отца, закончившего службу в звании старшего офицера или генерала (даже с кистями темляка, окрашенными в соответствующий его рангу цвет). Однако можно опровергнуть это предположение. Вместе с тем офицер мог продолжать носить собственный кю-гунто независимо от регламентированного декора оправы, ограничиваясь прикреплением к нему темляка син-гунто положенного его званию цвета. Так, можно встретить кю-гунто младшего офицера с темляком син-гунто, который предназначался для военнослужащих старшего офицерского состава, но не наоборот.

Смерть в Японии

Смерть для японца

Смерть — это факт, присущий жизни точно так же, как и рождение. Большинство буддистов отличаются от последователей синтоизма тем, что верят в некое подо­бие рая после смерти, но не рая, который является воз­аграждением наиболее добродетельным людям, как его представляют иудаизм и христианство, а состояни­ем абсолютного блаженства, отсутствия желаний и страданий. Некоторые буддисты полагают, что их дух вернется на землю, другие — что он непременно до­стигнет этого состояния блаженства, рая Будды Амиды (Амитабхи). 

 

Есть и те, кто считает, что после смерти физического тела их дух вольется в сумму всех душ все­ленной. Что касается синтоистов, то они не верят ни в ад, ни в рай, а считают, что после смерти станут неви­димой высшей сущностью, коми. Сам же факт ухода из этого мира представляется им нечистым. Буддийские и синтоистские верования очень часто обращаются к те­ме смерти, как правило, говоря о том, что смерть — не­избежность, и никто, даже император, не может пере­хитрить ее, и было бы иллюзией считать ее более чем просто одним из жизненных событий. Тем не менее — это верование существовало с самого рассвета япон­ской цивилизации — физическая смерть рассматрива­лась не как нечто пугающее, но как что-то нечистое, и требовалось выполнить многочисленные ритуалы, чтобы избавиться от скверны. Поэтому похороны по синтоистскому обряду сопровождались проведением многочисленных очистительных ритуалов. 

Синтоизм

Синтоизм с отвращением относится ко всему, что касается физи­ческой смерти, поэтому необходимыми церемониями занимались, как правило, буддийские монахи, и начи­ная с VI века, когда в Японии появилось учение Будды, именно монахов привлекали размышления о смерти (возможно, потому, что образование делало упор на том, что происходит с человеком после его кончины), в то время как различные каннуси (священнослужите­ли синтоизма) предпочитали иметь дело с вопросами, касающимися повседневной жизни. До Мэйдзи синто­исты считали буддийских монахов нечистыми людь­ми, поскольку те неизбежно были связаны с проведе­нием похоронных обрядов. Многие японцы старались избегать встречи с ними. Но если случалась смерть, верующие буддисты сейчас же принимались искать монахов, чтобы услышать от них слова утешения и провести необходимые обряды. На совершение само­убийства не налагалось никаких религиозных запре­тов, японцы считали, что каждый волен положить ко­нец своей жизни, если он того желал: «хорошая» (то есть достойная) смерть была предпочтительнее жизни в бесчестье. Таким самоубийством часто восхищались, хотя и сожалели о человеке. 

Самоубийство

В Европе самоубийство, совершаемое самураями и называемое харакири (сами японцы предпочитали термин сэппуку), вызывало удивление и казалось недо­стойным деянием. На самом деле этот способ уйти из жизни никогда не носил такого жестокого характера, как это со смакованием описывают рассказы, в кото­рых герой вспарывает живот и вырывает внутренности в присутствии врага. Это чистейший вымысел. В дейст­вительности тем, кто совершал сэппуку, вспарывая жи­вот, почти всегда помогал друг или свидетель (кайсаку-нин), который должен был по приказу совершающего самоубийство отсечь ему голову саблей после того, как тот совершал ритуальное надрезание живота. Надрез не был глубоким и не задевал ни одного жизненно важ­ного органа, лезвие кинжала проникало в тело всего на несколько миллиметров, что не вызывало сильной бо­ли. После совершения харакири помощник точным и сильным движением отсекал голову от тела. 

Надрез на теле погибшего ясно говорил о добровольном реше­нии уйти из жизни и не давал повода обвинять в смер­ти того, кто выполнил его приказ. К этой «почетной» смерти прибегали только представители военной ари­стократии, простолюдины же предпочитали другие способы самоубийства. Сэппуку стало редким явлени­ем в годы Мэйдзи, так как приказ совершить самоубий­ство не исходил больше от высшей власти, как это бы­ло в эпоху Эдо, и основывался только на личном желании человека покончить с собой. Сэппуку, совер­шенное в 1912 году генералом Ноги и его супругой, ко­торое не являлось харакири в строгом смысле этого слова, поскольку муж и жена перерезали себе горло, стало одним из последних в истории Японии, хотя и позднее к этому обычаю прибегали крайние национа­листы вроде писателя Мисимы Юкио. Часто говорят о том, что генерал Ноги покончил с собой, чтобы не пе­режить императора, которому верно служил до его смерти. Но эту причину нельзя считать единственной. В предсмертном письме мы читаем, что причиной, по­будившей его уйти из жизни, было то, что он стремил­ся искупить свою вину, когда во время войны на Кюсю в 1877 году (!) позволил врагу поднять знамя, которое нес. С этих пор он постоянно вынашивал идею о смер­ти. И тридцать пять лет ждал момента, чтобы во вре­мя похорон императора «заплатить долг». 

Огранизация похорон

Путешественники, посещавшие Японию, часто испытывали удивление, то и дело натыкаясь (как пра­вило, на окраинах городов и у храмов) на маленькие кладбища с бесчисленными крошечными могилами, обозначенными разной высоты камнями, на одной стороне которых были выбиты какие-то знаки. Этих стел было иногда так много, что они производили впе­чатление настоящего каменного леса. У некоторых из них были посажены цветы или лежали букеты. Другие возвышались в центре совсем маленького огорожен­ного участка, где земля была усыпана мелким гравием. Кладбища стали разрастаться к концу эпохи Мэйдзи после японско-китайской и Русско-японской войн, когда тела погибших не могли доставить родным и хо­ронили подобным образом. В этих могилах не было тел, иногда только прядь волос, обрезки ногтей или ур­ны с прахом умершего. До 1874 года в Японии не было принято ни воздвигать надгробия, ни устраивать клад­бища на западный манер. Первое подобное кладбище было создано в Токио в Аояме на специально выделен­ной для этой цели территории храма. В это же время жителям города запретили хоронить покойников, где придется, как это делалось раньше согласно обычаю, когда тело хоронили где-нибудь в стороне от дома и могилу никак не обозначали, чтобы можно было ско­рее забыть о ней. В другом же месте, преимущественно в саду храма, воздвигали маленький памятник или про­сто деревянную дощечку с надписью. К этой псевдомо­гиле приходили родственники и друзья, чтобы поч­тить умершего. Если тело кремировали, что делалось как в деревнях, где земля была дорогой, так и в городах, чтобы не отводить под кладбища слишком большие территории, то пепел собирали в урну, которую затем закапывали или оставляли в храме. В зависимости от того, кем был покойник, буддистом или синтоистом, похороны проводились по-разному. В первом случае изготовлялся гроб цилиндрической формы, похожий на бочку, в котором покойник как бы сидел на корточ­ках; во втором случае гроб был похож на тот, который используется на Западе. 

Обычно смерть обставлялась множеством ритуалов, варьирующихся в зависимости от региона страны. Но как правило, дом, в котором умер человек, объявлялся нечистым, и, как следствие, на него накладывалось та­бу, о чем людей предупреждала надпись на двери или нечто вроде деревянного креста, установленного пе­ред ней. В древности дом вообще сжигали и семья строила новый в другом месте. Но этот обычай не мог­ли больше выполнять, зато проводились многочислен­ные ритуалы, призванные снять «скверну» с того, что находилось в контакте с покойником. Огонь, горев­ший в доме, где кто-то умер, также считался нечистым и не мог больше использоваться для приготовления пищи или даже просто для того, чтобы зажечь от него трубку. Его переставали поддерживать, пламя гасло, а после похорон огонь разводили заново с помощью го­рящих угольев, принесенных из соседнего дома, или, позже, с помощью спичек. Традиция также предписы­вала, чтобы семья умершего отдавала урожай и живот­ных другим семьям, но этот обычай соблюдался не слишком строго и был скорее видимостью. Соседу предлагали меру риса и какое-нибудь животное, а он возвращал все это после похорон. Во время похорон родственники покойника одева­лись в белое (цвет траура в странах Дальнего Востока), а женщины следовали за процессией, обернув головы левым рукавом своего белого кимоно. Когда гроб или урну с прахом выносили из дома, о порог разбивали глиняную посуду, которой часто пользовались, как правило — чайную чашку Похоронную процессию со­провождал человек с факелом, очищая дорогу вслед за ней, а на месте, где должен был быть погребен покой­ник, зажигали огонь, символизирующий бога очага. 

Процессию возглавлял ближайший наследник покой­ного, несший могильную плиту, на которой было вы­бито его имя. Вдова усопшего или жена наследника шла следом с подносом в руках, на котором лежало подношение в виде пищи и который полагалось поста­вить на землю на месте захоронения или рядом. На протяжении всего пути разбрасывали зернышки риса или мелкие монетки, чтобы отвлечь внимание злых ду­хов. Из этих же соображений к месту захоронения час­то шли не прямым, а извилистым путем. Саму могилу копали молодые люди из деревенских общин или те, кто в этой деревне был чужим. Обычай предписывал предлагать пищу этим чужаками. На обратном пути члены семьи опережали процессию и, вернувшись в дом, рассыпали по земле соль, чтобы очистить ее и так­же помешать злым духам приблизиться. Таким обра­зом, жилище считалось вновь пригодным для жилья и в нем опять зажигался огонь. 

В некоторых регионах родственницы покойного или специально приглашенные женщины громкими воплями оплакивали потерю любимого человека, но этот местный обычай совершенно исчез к концу эпохи Мэйдзи. В то время как в народе похороны сводились к максимально простой церемонии, среди аристо­кратии отдавалось предпочтение как можно более пышным и дорогостоящим похоронам. Так, в 1897 го­ду, когда хоронили вдовствующую императрицу, на проведение церемонии было потрачено более семи­сот тысяч йен — сумма весьма значительная для того времени. Тысячи преступников были помилованы, за­нятия в школе прекращены на неделю и в течение ме­сяца запрещалась какая-либо музыка. 

Но если на таких похоронах общенационального масштаба каждый мог свободно принять участие, то в деревнях чужим редко когда позволялось присутство­вать при совершении ритуалов. Беременные женщины не должны были смотреть на похоронную процессию, а если этого не удавалось избежать, то полагалось спрятать маленькое зеркальце в своем оби, чтобы оно отпугивало злых духов. Кроме того, хозяева домов, ми­мо которых пролегал путь похоронной процессии, во­оружались против вредоносного влияния защищаю­щим знаком, который чертился на двери, или рассыпали на пороге немного соли. К концу эпохи Мэйдзи покойников стали все чаще кремировать, особенно эта практика распространи­лась в городах, где были проблемы с местом для клад­бищ. В деревнях кремацию проводили, как правило, на территории буддийских храмов, хотя могли сжигать трупы и в поле. Прах, собранный на следующий день и промытый в чистой воде, хранили в маленькой урне, которую ставили на семейный алтарь на время траура (обычно он длился сорок девять дней), затем закапыва­ли в землю или помещали в храме. 

После того, как в начале эпохи Мэйдзи буддизм ока­зался в положении преследуемой религии и был отде­лен от синтоизма (по приказу императора), синтоист­ский похоронный обряд стал вытеснять буддийский, так что монахи принимали все меньше участия в этой церемонии. Синтоизм стал национальной религией Японии, и священнослужителям этого культа при­шлось заниматься умершими и заботиться о их поми­новении; специально для церемонии почитания усоп­ших были созданы многочисленные святилища, причем особенное внимание уделялось культу памяти солдат, павших на поле битвы. Так, в 1868 году в Токио появилось святилище Ясукуни, в котором, как верят, живут души тех, кто отдал жизнь за родину. 

Новые обычаи

С начала 1886 года в Токио и в других крупных горо­дах появились похоронные бюро, которые снабжали население всем необходимым для правильного прове­дения обряда на буддийский или синтоистский манер и занимались всеми деталями похорон, вплоть до того, что предоставляли лицам, желающим следовать за про­цессией, необходимые транспортные средства вроде дзинрикши. В городах в похоронном обряде участвова­ли только члены семьи покойного, а соседей это ни в коем случае не касалось. Чтобы оповестить их об окон­чании траура, родственники умершего посылали дру­зьям и знакомым небольшие подарки-угощение (толь­ко не из мяса, поскольку его употребление в пищу в период соблюдения траура строго запрещалось). К по­дарку прилагался маленький кусочек морского уха, за­вернутый в лист бумаги, что означало, что люди, пославшие это угощение, больше не считаются нечис­тыми, срок траура подошел к концу и они могут вновь есть рыбу и мясо. Сейчас этот носи сопровождает все съестные подарки, и его первоначальное значение за­быто до такой степени, что носи символизирует малень­кий рисунок, напечатанный на бумажном конверте. 

Одной из черт, присущих государственным деяте­лям и законодателям эпохи Мэйдзи, было то, что они придавали мало значения местным обычаям крестьян и простолюдинов по сравнению с традициями старин­ных аристократического и военного сословий. Так, что касается права наследования, то законодательство того времени, беря пример с европейского, передавало его старшему сыну. Это перекликалось с аналогичным конфуцианским обычаем, существовавшим среди во­енного сословия в прежние времена. 

Но­вый Гражданский кодекс

Общепринятый обычай настаивал на передаче дома сыну и его супруге после того, как хозяину исполнится шестьдесят лет, что позволяло избежать споров между наследниками. Об этой передаче сообщалось супруге законного наследника (она получала миску с рисом как знак власти), и ей также передавалась часть наслед­ства, равная доле мужа. Новые же законы устанавлива­ли, что передача имущества может быть осуществлена только после смерти и только старшему сыну в семье, что привело к потере власти его супругой и ограничи­ло ее владения кухней. Но этот закон соблюдался лишь в городе. Старые обычаи все еще были в силе, и закон формально не упразднял их; они не могли быть запре­щены, пока не давали повода для возникновения раз­ногласий, которые могли быть решены только в зале суда. На самом деле это положение о первородстве могло равным образом применяться в случае, если се­мья усыновляла ребенка после кончины старшего сы­на или если среди наследников покойного оставались только дочери. Согласно закону 1875 года прежнего Гражданского кодекса, человек мог называться главой семьи и наследовать имущество умершего, если он яв­лялся: 

1) прямым родственником покойного, имею­щим наиболее близкую степень родства при условии, что оно законно, либо если он был рожден от сожи­тельницы; 

2) сыном или внуком покойного (поскольку мужчинам отдавалось первенство в праве наследия); 

3) среди потомков мужского или женского пола предпо­чтение отдавалось старшему или старшей, законному сыну перед сыном, рожденным от сожительницы. 

Но­вый Гражданский кодекс, принятый в 1890 году, почти все случаи трактовал в пользу законных потомков (жен­ского или мужского пола) перед усыновленными, но все еще оказывал предпочтение сыну перед дочерью. 

Обычай требовал, чтобы человек, не имеющий сы­новей, усыновил зятя, который мог наследовать титул главы дома и принимал его имя. Но гораздо чаще слу­чалось так, что усыновление семьей ребенка не имело целью обеспечивать преемственность потомства муж­ского пола (обычно оно уже было обеспечено), а долж­но было просто укрепить семью. В некоторых провин­циях мальчики из бедных семей почти автоматически усыновлялись богатыми семьями и воспитывались надлежащим образом как собственные дети. Обычно эти приемные дети не имели права наследовать титу­ла или состояния той семьи, в которой воспитывались. Среди военного сословия мальчика из чужой семьи иногда принимали в свою, чтобы он мог встать во гла­ве рода или семьи, если законный наследник был еще слишком молод и не мог достойно выполнять свои обязанности. Премный сын заменял законного наслед­ника до тех пор, пока тому не исполнялось двадцать шесть лет. Тогда он уступал ему место, а сам получал земли и что-то вроде пенсии, выплачиваемой рисом. 

Как правило, наследник должен был быть женат, чтобы лучше справляться со своими обязанностями главы семьи. Но новые законы не поддержали эту тра­дицию, и правом наследования обладал как женатый мужчина, так и холостяк, бывший законным или при­емным сыном. 

Между тем во многих провинциях новые законы о передаче наследства и усыновлении игнорировались очень долго. Местный обычай, не имея юридической силы, продолжал соблюдаться, как и в старые времена. И только в городах, где условия жизни полностью из­менились, новые распоряжения были приняты всеми жителями.

Школы в Японии

Распространение грамотности

Одной из первых забот правительства в эпоху Мэйдзи стали распространение грамотности и создание школ. Но польза образования еще не была ясна населению, в особенности жителям деревень. Чтобы пробудить в людях желание учиться, император Муцухито выпустил рескрипт, ставший впоследствии знаменитым: 

«Знание необходимо для каждого человека, для его умственного и физического совершенствования, для улучшения условий жизни; невежество же — причина всех несчастий, поражающих общество. Хотя школы существуют уже несколько лет, народ все еще проти­вится необходимости учиться, ошибочно полагая, буд­то образование является привилегией высших классов. Ни крестьяне, ни ремесленники, ни торговцы до сих пор не посылают в школы своих сыновей, не говоря уже о дочерях. 

 

Наш замысел таков: не ограничиваться обучением нескольких избранных, но распространять образование так, чтобы не осталось ни одной деревни, где была бы неграмотная семья, и ни одной семьи, член которой был бы неграмотным. Отныне знание не должно принадлежать только высшим классам, оно — общее наследие, равную часть которого получат арис­тократ и самурай, крестьянин и ремесленник, мужчина и женщина…» 

Этот императорский приказ послужил сигналом к общественному подъему и ко всеобщему посещению школ, когда все — старые и молодые — стремились вы­полнить волю своего императора и получить образо­вание. В последующие годы желание учиться возросло, что стало толчком к строительству школ даже в самых незначительных деревушках. Все, кто едва умел читать и писать, считали своим долгом стать преподавателя­ми и научить остальных тому немногому, что знали сами. К концу эпохи Мэйдзи почти все население Япо­нии получило школьное образование: в отчете Минис­терства народного образования за 1906—1907 годы сообщается о том, что в Японии того времени насчи­тывалось двадцать семь тысяч двести шестьдесят де­вять начальных школ и что уровень посещаемости до­стигал 98 процентов среди мальчиков и 95 процентов среди девочек. 

Преграды 

Вначале появление школ в деревнях вызвало жест­кое сопротивление, так как было сопряжено со значи­тельными тратами общинных денег и, кроме того, само обучение было платным. Каждый ученик был обя­зан заплатить около пятидесяти сэн (один со риса, вме­щавший примерно 1,8 литра, стоил десять сэн).

 Снача­ла государство решило разделить всю территорию страны на девять университетских округов, каждый из которых, в свою очередь, делился на тридцать три рай­она и в каждом из которых был свой колледж. Район же делился на двести десять деревень, имеющих началь­ную школу. Это означало, что на одну школу приходи­лось шестьсот человек, а на население в тридцать три миллиона жителей — восемь университетов, двести пятьдесят шесть колледжей и пятьдесят три тысячи семьсот шестьдесят начальных школ.

 Новая система начала работать практически сразу же и использова­лась до 1875 года. Спустя три года после обнародова­ния рескрипта об образовании число начальных школ перевалило за тридцать четыре тысячи. Трудности, с которыми сталкивались деревенские общины, были связаны прежде всего с отсутствием помещений под школы и нехваткой специалистов. Поэтому в ожида­нии подходящих зданий школы размещали в буддий­ских храмах и везде, где только можно, расставляли столы и стулья, которые ученики, не привыкшие си­деть на западный манер, часто игнорировали, усажи­ваясь на корточки и оставляя обувь на пороге. 

«Школа представляла собой маленький дом с соло­менной крышей, который стоял посреди рисового по­ля. Она ничем не отличалась от прежних храмовых школ феодальной эпохи. Но у нас, помимо прежних каменных стержней для письма, были и грифельные доски. Летом мы собирались в школе еще затемно и за­нимались при свечах — это называлось "утренней кал­лиграфией". Зимой же, поскольку в школе не было отопления, каждый из нас приносил с собой малень­кую жаровню, топившуюся древесным углем, и до сле­дующих каникул она была непременным предметом интерьера...» 

На самом деле школа часто помещалась в обычном крестьянском доме, так что один класс не от­делялся от другого, а столовая от спальни. Все это на­ходилось в одной большой комнате. 

«Наш "класс" от­личался тем, что циновки в нем были чище, чем в других частях помещения, а вот в "столовой" они были особенно грязны. Что касается "дортуара" (спальни), то спали мы вповалку, где придется, на любом клочке прост­ранства, свободном от столов… Услышав крик "В класс!", мы вскакивали с места, где отдыхали в темных углах комнаты, и рассаживались в большой круг — это и бы­ла наша "классная комната"». 

  

Строительство новых школ в Японии

Между тем потребность в зданиях, специально распланированных под школу, стала нарастать, и вскоре началось их строительство. Современными школами, не отличавшимися от сто­личных, в деревнях очень гордились. Вопреки япон­ской традиции оставлять естественный цвет дерева, стены выкрашивали в белый, чтобы сельская школа сильнее походила на токийские, которые своей рас­цветкой отличались от остальных домов. В маленьких городках и в деревнях школа стала символом европе­изации: она была задумана на западный манер, выгля­дела соответственно, и в ней находились столы и сту­лья — предмет мебели, совершенно нехарактерный для японского дома. После того как исчезли нереши­тельность и колебание, присущие началу всякого дела, от школ стали ждать многого, ведь в глазах большинст­ва они олицетворяли все блага Запада. 

В 1890 году к обязательной в каждой деревне начальной школе доба­вилась высшая, готовившая детей к поступлению в кол­ледж. Уровень посещаемости неуклонно рос, и кресть­яне сожалели о том, что в прошлом предпочитали посылать детей не в школу, а на полевые работы. В го­родах, так же как и в деревнях, обычай требовал, чтобы детей после семи лет начинали приучать к работе. Это должно было дать им необходимые навыки работы в поле, приучить их к ремеслу или торговле, в зависимости от того, чем занимались родители. Поэто­му сыновей и дочерей в школу посылали неохотно, хо­тя постепенно и стали признавать пользу образования. 

После 1890 года образование в начальной школе стало не только теоретическим. К нему добавился и практический элемент, что побудило людей чаще отправлять детей в школу. Количество учеников и уро­вень посещаемости еще больше возросли. Также со­здавались классы для девочек, где помимо основного курса преподавались практические знания: домашнее хозяйство, шитье, воспитание детей и т. д. Правитель­ство, вдохновленное первыми результатами, с 1893 года занялось созданием специализированных школ, где упор делался на практическое образование, каса­ющееся сельского хозяйства, торговли и связанных с ними специальностей. Обучение в таких школах бы­ло платным. 

 

В городах, где средние классы были очень бедными, создавались, в основном по инициативе буддийских монахов, бесплатные начальные школы, в которых де­тей знакомили только с чтением и письмом. Однако многие родители предпочитали отправлять ребенка в школу лишь после десяти — двенадцати лет, а до этого возраста ограничивались домашним образованием, обучая его азам будущей профессии. 

Школьная программа не ограничивалась тем, чтобы привить населению элементарную грамотность. С самого начала она отвечала целям, зафиксированным в императорском рескрипте 1890 года, который пред­писывал «давать детям воспитание как нравственного, так и патриотического характера, обучать их основ­ным наукам, которые пригодятся им в дальнейшем, и неустанно следить за их физическим развитием». И этот рескрипт, определяя основные принципы естест­венной морали, приказывал учителям оказывать «пол­ную поддержку Нашей Императорской Династии, веч­ной, как вселенная. Так вы не только покажете себя верными гражданами своей страны, но и сможете под­твердить благородство своих предков…» 

Хотя следующий рескрипт (1899) указал на то, что в принципе мораль не зависит от религии, все же по­следней в школьной программе уделялось особое вни­мание. Утверждались главные принципы синтоизма и прежде всего — «уважение к Предкам и к Императору». По этому поводу тонкий наблюдатель того времени Г. Уэлерси заметил, что «уважение к предкам преподно­силось в школе как истинный культ, а история страны — как священная история». 

Что касается детей, работающих на заводах, то ма­ло кто из них имел возможность посещать школу. Не­которые руководители, правда, старались изменить эту ситуацию и обучали детей сами (или же нанима­ли преподавателей) чтению, письму по токухону (книга для чтения), а также использованию соробан, счетам, распространенным повсеместно в Японии. Кроме того, школы часто находились слишком дале­ко от дома учеников или не могли вместить всех детей. Некоторые должны были проходить очень длин­ное расстояние, чтобы попасть на занятия. В «Нироку симбун» за 25 июля 1909 года юная студентка пишет:

 «От моего дома до школы было около двенадцати ки­лометров, и женщине требовалось не менее трех ча­сов, чтобы пройти такое расстояние. Занятия же на­чинались в семь утра. И, несмотря на все, я в течение двух лет ежедневно проделывала этот путь, хотя вста­вать приходилось в три часа утра… Я ненавидела это...» 

Колледжи и высшие школы

Ученики колледжей и высшей школы почти все принадлежали к семьям самураев. В начале эпохи Мэйдзи им приходилось нелегко, ведь преподавание велось иностранцами на английском, немецком или французском языках. Сначала этот язык нужно было выучить, С каждым преподавателем работал переводчик, который с трудом мог перевести на японский язык технические термины, используемые педагогом.

 Студенты старших классов часто были совершенно незнакомы с нормами поведения и, в духе правящего сословия, могли перед всем классом выхватить саблю, к крайней растерянности бедного преподавателя-иностранца, не знающего, что предпринять. Много­численные инциденты такого рода происходили вплоть до 1876 года, когда правительство запретило ношение сабли. Но ученикам не хватало усидчивости, что не способствовало их успехам в учебе.

 Высшее образование имело ярко выраженную «западную» на­правленность и в силу многих вещей являлось преро­гативой юношей, принадлежащих к военному сосло­вию. Так, в 1878 и 1879 годах из девяти дипломов, выданных выпускникам юридического факультета То­кийского университета, лишь один не принадлежал выходцу из семьи самураев — это был сын богатого столичного торговца. 

Постепенно с течением времени все больше уче­ников из других сословий могли получить диплом, но все же это в основном были сыновья политических деятелей, богатых торговцев или крупных собствен­ников. Те, чей достаток не позволял прилежно посе­щать занятия в университете или в высшей школе, стоящие очень дорого, проводили большую часть времени, подрабатывая в типографии, рассыльными или даже рикшами, чтобы иметь возможность заплатить за учебу и просто заработать на жизнь. Наименее обеспеченные студенты, приехавшие в город из де­ревни или живущие далеко от университета, не имею­щие денег, чтобы снимать жилье, вынуждены были ночевать в больших ночлежных домах рядом с мес­том учебы. Там они встречались со своими сверстни­ками, которые часто были родом из одного с ними ре­гиона, праздновали с ними свои местные праздники, соблюдали те же обычаи, ели одну и ту же пищу и со­здавали своего рода молодежные организации одно­сельчан. 

 

Эти ночлежные дома представляли собой обыкновенные бараки, деревянные или покрытые гипсом, лишенные какого бы то ни было комфорта. Их хозяевами были ояката, демонстрирующие таким образом властям свое послушание и готовность к со­трудничеству. Более богатые студенты находились на пансионе в тех бесчисленных домах, которые хоть как-то были ориентированы на содержание учащихся и составляли типично студенческие районы, вроде Канда и Хонго в Токио. В этих кварталах или на их ок­раинах некоторые торговцы, ремесленники и прочие горожане сдавали студентам комнаты, предлагая ино­гда одноразовое питание. Таким студентам везло больше остальных: по крайней мере, возвращаясь с учебы, у них создавалось впечатление, что они живут в семье. Иногда возникали новые связи между челове­ком, принимающим услуги, и тем, кто их оказывал : в семье, взявшей студента на обеспечение, жил его ояката, а это накидывало на молодого человека оче­редную петлю долга. 

В начале эпохи Мэйдзи количество выдаваемых ежегодно дипломов было довольно большим, хотя в то же время высоким был и уровень требований, предъяв­ляемых образованному человеку. Некоторые студенты после окончания учебы, а иногда даже до ее заверше­ния получали государственный пост. Кроме того, наи­более прилежных и успевающих учеников опекали их ояката. 

Студенткам же найти жилье было гораздо проще, их охотно принимали семьи, особенно если девушки принадлежали к уважаемым кругам, а в большинстве случаев так оно и было. Деревенские девушки, добив­шиеся посещения высшей школы благодаря упорству и уму, но не имевшие средств, чтобы находиться на пансионе в семье, вынуждены были жить в «ночлеж­ных домах для девушек», где часто размещались ра­ботницы соседних фабрик или мастерских. Кроме то­го, у них была возможность предлагать свои услуги по уходу за детьми, нанимаясь в богатые семьи, или же подрабатывать, выполняя разную мелкую женскую работу. Вначале студентки ходили на занятия, одева­ясь в традиционное кимоно, но это оказалось мало­практичным, и вскоре, несмотря на некоторое обще­ственное неодобрение, в их повседневную одежду проникла часть мужского костюма — хакама, нечто вроде широких брюк, в которые они заправляли лег­кое кимоно. 

 

К 1885 году они стали носить европей­скую одежду — эту моду ввели в Токио учительницы школ для девочек. Ученицы колледжей и преподава­тельницы университетов переняли это новое веяние, и вскоре в каждой школе появилась своя униформа, в большинстве случаев имитирующая униформу немецких студенток того времени и отличавшаяся только фуражкой с эмблемой школы, к которой при­надлежала ее обладательница. Эта униформа стала традиционной и быстро проникла во все школы стра­ны, сообщая ее обладательницам то, что называли «корпоративным духом», так что ученицы колледжей носят ее и по сей день. 

В начале эпохи Мэйдзи учебников было мало и сто­или они дорого. Но с развитием книгопечатания и с расширением бумажного производства проблема стала постепенно решаться. Студенты по-прежнему писали кистью и каменным стержнем, который обма­кивали в чернила. В начальной школе дети уже использовали грифельную доску и мел, а позднее, когда наладилось производство карандашей с графитным стержнем, перешли на них и на бумагу. Что касается учащихся колледжей и университетов, то в их распо­ряжении были металлические перья с чернильницей для «западных» предметов, а за традиционную кисть они брались при выполнении заданий по японской литературе. 

В то время как в начальной школе и колледжах пре­подавание велось на японском, высшее образование и точные науки преподавались на иностранных языках. Студент считался высококультурным, если владел анг­лийским, французским или немецким языками. Знание иностранных языков было абсолютно необходимым тем, кто собирался заниматься точными науками или европейской литературой, поскольку большая часть современных произведений приходила в Японию из-за границы. 

  

Высокий уровень образования

 

После 1900 года было открыто множество универ­ситетов и число студентов увеличилось; преподавание все чаще велось на японском языке, а количество пре­подавателей-иностранцев сократилось; всем уже стало ясно, что только высшее образование позволит получить место в системе управления или в прави­тельстве, так что дипломов также стало выдаваться больше. За ними началась бешеная гонка, при этом ко­личество вакантных должностей уменьшилось, так что дипломированным специалистам больше не при­ходилось рассчитывать, как это было раньше, на то, что все они получат важные посты. Эти посты отныне закреплялись за теми студентами, в чьих дипломах стояли самые высокие отметки наиболее престижных университетов и поведение которых было безупреч­ным. Некоторые студенты, чьи ожидания не оправда­лись, должны были устраиваться на работу в админис­трацию частных предприятий или искать место в сфере промышленности, часто занимая низкие долж­ности. 

 

Жесткая, подчас бесчеловечная борьба между студентами привела тем не менее к тому, что уровень знаний стал впечатляюще высоким. Особенно это касалось «императорских» университетов, где вступи­тельные экзамены были необычайно сложными, а конкурс очень жестким. Поступить в такой университет становилось для молодых людей едва ли не главной мечтой жизни, хотя принимали туда очень немногих. Впрочем, такое положение вещей только шло на пользу новой Японии. Вскоре появилось доста­точно образованных людей, способных заменить пре­подавателей-иностранцев. На факультете оставалось несколько преподавателей самого высокого уровня, чьи лекции с энтузиазмом посещали студенты, желаю­щие сравняться с ними в познаниях. Замена иностран­ных преподавателей японцами, с одной стороны, при­вела к тому, что большинству студентов стало легче учиться, но, с другой стороны, уровень владения ино­странными языками снизился и вскоре перестал быть мерилом образованности. Исключение составляли лишь те очень узкие области, где необходимо было об­ращаться к книгам на иностранных языках.

Работа в Японии

Поиск работы в Японии