Cодзюцу — школа копья

 

По мере роста популярности копья среди военачальников, начал повышаться и статус этого вида оружия в арсенале самурая. И именно к этому времени историки воинских искусств, четко отличающие армейский рукопашный бой от рюги будзюцу — воинских искусств, оформленных в виде школ (рюха), относят возникновение особого «копейного искусства» — «содзюцу».

Одной из первых школ (возможно, самой первой), канонизировавших содзюцу, стала Катори синто-рю, основанная жителем Катори провинции Симоса Иидзаса Тёисай в XV в. Хотя основным оружием этой школы считается меч, в ней также чрезвычайно большое внимание уделяется и овладению древковым оружием — яри и нагината. Поэтому из этой традиции вышло немало выдающихся мастеров копья и алебарды. Одним из самых знаменитых был внук Тёисай, Иидзаса Вакаса-но ками Моритика, он изучал боевое искусство непосредственно у деда и, как считается, оказал огромное влияние на развитие содзюцу. Хотя в Катори синто-рю изучаются приемы боя копьем суяри, многие из ее многочисленных ответвлений канонизировали и технику боя с камаяри.

Эпоха копья

С начала эпохи Адзути — Момояма (1573-1603) копье становится излюбленным оружием все большего и большего числа военачальников и рядовых воинов. Теперь уже воинов, вооруженных копьями, многократно больше воинов, вооруженных алебардами нагината. В этот же период происходит окончательное оформления такой части армии как яри-асигару-гуми — отрядов копейщиков из числа низших самураев и крестьян, которые наряду с тэппо-асигару, вооруженными мушкетами, и юми-асигару, вооруженными луками, играют важнейшую роль на поле боя.

Искусство содзюцу в этот период поразительно развилось. Если в предыдущий период Сэнгоку школа Катори синто-рю была едва ли не единственной, где практиковалось искусство боя копьем, то теперь появляется целый ряд школ, специализирующихся на «искусстве копья» и опирающихся на замечательные находки и богатые разработки выдающихся мастеров. Некоторые историки даже приходят к выводу, что расцвет содзюцу можно считать главной особенностью этого периода в истории будзюцу.

Монах из обители Ходзоин, что в Нара, по имени Инъэй создает школу Ходзоин-рю, которая единственная специализировалась целиком на технике боя дзюмондзи камаяри — «крестообразным копьем с [двумя] серпами». Кроме Ходзоин-рю техника боя камаяри изучалась также в ряде ответвлений Синто-рю, в Нэн-рю и некоторых других школах, но там она были лишь одним из многих предметов и, причем, далеко не основным. Нужно отметить также, что и в более поздние времена не появилось такой школы применения камаяри, которая смогла стать вровень с Ходзоин-рю.

В этот же период мастера содзюцу разрабатывают новый вид копья — кагияри. «Кагияри» — значит «копье с ключом». Это копье имело длинный прямой наконечник с обмоткой у него для предотвращения стекания крови на древко и расположенной за нею перекладиной Г-образной или П-образной формы. Такие копья появились лишь в эпоху Адзути-Момояма, но уже с конца этой эпохи они стали быстро распространяться по всей Японии. И уже в первой четверти XVII в. появляются такие известные школы боя ка-гияри, как Утими-рю и Сафури-рю.

Одним из самых интересных копейных новшеств этого времени стало копье «копье с трубкой» кудая-ри. Это копье было снабжено трубкой-рукоятью с гардой, перемещая в которой древко можно было наносить быстрые и неожиданные уколы.

Честь изобретения этого специфического оружия приписывается сразу нескольким мастерам копейного боя. В «Краткой истории воинских искусств Японии» («Хонтё бугэй сёдэн») Хинацу Сигэтака сообщает, что уроженец северного края Осю Ито Киино ками Сукэтада «достиг утонченного искусства в обращении с копьем кудаяри», и что «в дэнсё об искусстве боя кудаяри говорится: «Ито изготовил «быстрое копье» хаяяри (то же, что кудаяри — А.Г.)». Свою школу он втайне назвал «Кэнко-рю» — «Школа укрепления сыновней почтительности»».

Это важное в истории содзюцу событие традиционно датируется 1-м годом Эйроку (1558), хотя историки считают правильнее датировать его эпохой Адзути-Момояма. При этом совершенно точно известно, что уже в начале XVII в. жили представители 3-го и 4-го поколений мастеров школы Ито Сукэтада. Один из них — Огасавара Утики Садахару — даже дополнил Ито-рю (Кэнко-рю) новыми приемами и разработал свою школу — Нихон какутэн-рю.

В другой своей работе — «Истоки леса воинских искусств нашей страны» («Хонтё бурин гэнси») — тот же Хинацу утверждает, что «копье кудаяри происходит от некоего Тэбо Саманосукэ». В «Беседах о житейских делах недавнего времени» («Киндай сэдзи дан») изложена еще одна версия происхождения кудаяри: «Копье кудаяри было впервые изготовлено в годы Кэйтё (1596.10 — 1615.7) Отани Гёбу, хозяином замка Саваяма, что в провинции Оми. Гёбу был ранен и не мог полагаться на ладонь своей [левой] руки. Поэтому он изобрел копье кудаяри. В «Началах вещей» («Дзисё») говорится, что первым копьё кудаяри изготовил «Тэбо» Саманосукэ. Здесь нужно иметь в виду, что «Тэбо» (букв. «Рука-палка» — А.Г.) — не фамилия, а, явно, прозвище. Если исходить из этого прозвища — «Рука-палка», то у Гёбу была покалечена ладонь, [и поэтому он и изобрел копье кудаяри]. Но звали ли Гёбу первоначально Саманосукэ? Думаю, речь идет об одном и том же человеке». Сопоставляя эти версии, историки содзюцу признают, что однозначно сегодня ответить на вопрос об авторстве кудаяри невозможно. Однако некоторые сообщения в источниках раннетокугавского времени позволяют предположить, что такой вопрос в принципе не вполне корректен, поскольку, возможно, использование копья с трубкой было повседневным делом для копейщиков с покалеченными руками — обычными травмами военных лет эпохи Воюющих княжеств. Так, в «Яги дзуйхицу» говорится: «Создатель этого копья кудаяри, которое сейчас так превозносят, был мастером боя простым копьем суяри, но когда ему отрубили большой палец на левой руке, он уже просто не мог пользоваться суяри и потому стал привязывать к запястью трубку. А его ученики позабыли, что у них все пальцы на месте, и тоже стали пользоваться трубками и теперь отговариваются, [когда им на это указывают], что делают это для скорости уколов. Вот так получается: то, что ныне почитают как чудесное искусство, в действительности восходит к трубке, которую копейщик использовал в безвыходной ситуации. Я пишу об этом не для того, чтобы рассказать об эффективности этого искусства, а чтобы указать на утрату исконной сущности копейного искусства. Слыша о том, как кто-то, не ведая принципа, использует копье с трубкой, мы должны испытывать гнев. Если будет достигнуто должное понимание [принципов копейного искусства], то трубка будет уничтожена».

Таким образом, в эпоху Адзути-Момояма копья получили самое широкое хождение среди самураев, появилось множество школ будзюцу, специализировавшихся исключительно на содзюцу, к старинным видам копий — суяри и камаяри — добавились новые — кагияри и кудаяри. Неслучайно эту эпоху порой называют эпохой копья.

Расцвет, застой и революция содзюцу

Период с конца 1610-х, т.е. со времени окончательного замирения страны, по конец 1680-х гг. занимает особое место в истории содзюцу. В это время копье становится почти единственным властителем в мире древкового оружия, оттеснив алебарду далеко на задний план. Это, впрочем, не означает, что искусство боя алебардой — нагината-дзюцу — совсем исчезло. На протяжении еще многих десятилетий алебарда как благородное оружие оставалась излюбленным оружием многих представителей самурайской элиты — сегунов и даймё, а также синтоистских священнослужителей и буддийских монахов, врачей и прочих «длинных рукавов», как насмешливо называли в народе знать и монахов, а также женщин из самурайских семей. Но, тем не менее, число ее поклонников было несравнимо меньше числа занимающихся содзюцу. Как символ самурайского сословия, стоящего над всеми другими сословиями, копье стало высокопочитаемым оружием, свидетельствующим о славе самурайского дома. Кроме этой чисто символической функции, в случае необходимости — при распре внутри клана или во время мятежа — копье могло выступить и в своей изначальной, боевой функции. Копье да два меча за поясом вселяли в самураев уверенность в себе.

Эти условия способствовали стремительному развитию содзюцу. В этот период активно совершенствуются старые школы, оформляются десятки новых, специализирующихся в приемах боя разными видами копий. Если первоначально это искусство развивалось как искусство применения копья для атаки противника, вооруженного мечом или алебардой, то в дальнейшем, по мере увеличения числа копейщиков в армиях даймё, все большее развитие получали приемы яриай — боя копейщика с копейщиком. И в начале эпохи Токугава, когда копье стало самым излюбленным оружием большинства самураев, содзюцу стало развиваться главным образом как искусство боя копейщика с копейщиком. Появление целого ряда крупных школ, обучающих яриай, явилось отличительной чертой этого периода в истории содзюцу. В отличие от более старых школ, возникших еще до периода Момояма, в которых в большинстве случаев применялись копья суяри с длиной древка около 2,7 м, в большинстве школ этого периода от рабатывались приемы боя с копьями значительно большей длины — около 3,6 м. Но вот школ боя нагаэяри, кажется, не было: примитивная техника мало кого могла заинтересовать, да и эффективной была только в строю, в то время как содзюцу — искусство индивидуальное.

На протяжении следующих 110 лет — от конца 80-х годов XVII века по конец XVIII — содзюцу развивалось не столько вглубь, сколько в ширь, распространяясь по стране, привлекая все новых и новых воинов. Преподавание содзюцу сделалось прибыльной профессией. Основным методом обучения фехтованию копьями, как и в других воинских искусствах, была отработка стандартизованных парных форм ката. В этот период создаются многочисленные наставления, в которых фиксировались ката, устные наставления мастеров, обсуждались вопросы теории копейного боя. Техника содзюцу стала чрезвычайно утонченной и изощренной, усиливаются укрывательские и охранительские тенденции, школы замыкаются сами на себе, объявляя свои приемы «хидэн» — «секретными традициями», большинство их запрещает своим ученикам состязательные поединки с представителями других школ.

Многолетняя политика «железного занавеса», которую поддерживали многие школы содзюцу, приносила колоссальный вред тем, что искусственно сдерживала развитие искусства боя копьем. В этот период практически не появлялись новые школы, способные отстаивать свои позиции, и лишь в конце его наметились признаки грядущих серьезных перемен в мире содзюцу.

Период с последних годов XVIII века по 60-е гг. XIX века характеризовался важными переменами как во внутреннем положении Японии, так и в ситуации вокруг нее. Это было время борьбы отжившего свой век и нового, время, завершившееся в 1867 г. революцией Мэйдзи и падением сёгуната, правившего страной два с половиной века.

Своя маленькая революция в это революционное время произошла и в искусстве содзюцу. Связана она была с распространением аймэн сиай (рёмэн сиай) — спортивных состязаний на копьях с использованием защитного снаряжения (железной маски и бамбуковых доспехов), которые наконец разрушили железные занавесы, отделявшие многочисленные школы содзюцу друг от друга. Комплект защитного снаряжения для занятий копейным искусством почти полностью оформился еще в середине эпохи Эдо. Он назывался «ирими-гу-соку» — «доспех для сближения с противником» — и применялся для обеспечения собственной безопасности учениками, вооруженными короткими копьями, алебардами или мечами, при отработке техники сближения с противником, вооруженным длинным копьем. Однако в середине эпохи Эдо это защитное снаряжение крайне редко применялось при учебных поединках или во время состязаний. Встречалось и немало учителей, запрещавших пользоваться доспехами из опасения разрушения основ и утраты духа старинных школ. Но в конце эпохи Эдо поединки на учебных копьях в защитном снаряжении получили самое широкое распространение, завоевав признание в качестве кратчайшего пути к мастерству.

В отличие от практики ката, различавшихся в разных школах, схватки в доспехах на учебных копьях имели «демократический характер», так как в них могли сходиться представители разных школ. Соответственно в кратчайшие сроки широкое распространение получили соревнования между разными школами содзюцу, а также практика странствий по княжествам с целью проверки и совершенствования собственного мастерства. Победители соревнований по копейному бою становились наставниками. Под их крыло стекались самураи со всей страны. Например, в додзё Като Дзэнъэмон Киёфуса, наставника школы Оосима-рю княжества Янагава в провинции Тикуго, учились самураи из нескольких десятков княжеств. Все они были крупными мастерами содзюцу в своих школах и в своих княжествах, но желали овладеть замечательной соревновательной техникой, какой славились ученики додзё Като. Изучив ее, они распространяли эту технику в своих княжествах.

Влияние соревнований на представления о методах обучения копейному искусству было исключительно велико. Неслучайно в кобусё — специальном военно-учебном заведении сёгуната, открытом для подготовки воинов к отражению возможной агрессии Западных держав, ката для обучения искусствам боя мечом и копьем почти не использовались, и тренировка почти всецело заключалась в учебных спаррингах (сиай кэйко, рёмэн сиай). Хотя, конечно, в то же время во многих княжествах сохранялись и старинные школы, основой обучения в которых по старинке была практика ката, но постепенно и они переходили к использованию учебных тренировочных боев.

Атмосфера свободы и новаторства, царившая в мире содзюцу в это время, способствовала бурному развитию этого искусства. Впрочем, не обошлось и без негативных последствий: многие последователи копейного искусства стали с пренебрежением относиться к изучению старинных школ, опиравшихся на практику ката, что вело не только к размыванию традиционных особенностей школ содзюцу, но и порой к выхолащиванию техники.

Categories: Без рубрики

Ритуальные предметы

Мандала была завезен в Японию из Китая. В эзотерическом буддизме эпохи Камакура мандала интерпретировалась как «совершенный круг» (ринъэн гусоку).

 

Прикладное искусство синто развивалось внутри синтоистской художественной традиции при существенном влиянии буддизма с его разработанной эстетикой. Ритуальные предметы, декор синтоистских святилищ составляли художественное единство. К наиболее известным предметам относились микоси — праздничные паланкины, представляющие собой модели храмов, украшенных парчой, бронзой, мелкой пластикой, резьбой, лаком и проч. Паланкины бывают разных видов, их делали из дерева, папье-маше. Их украшали узлы, шнуры, ткани, колокольчики, веера, фигурки людей и животных. Обычно их красили в черный, красный, золотой цвета. Внутри хранились символические изображения божеств — синтай.

Микоси использовались во время праздников мацури, когда происходила встреча людей с божествами. Облик микоси складывался в период Хэйан. Одежда, веера, лаковые шкатулки, головные уборы придворной аристократии подносились богам в святилищах и хранились в сокровищницах. Декор святилища, вышитые шелковые знамена, плетеные украшения, которые украшают интерьеры и фасады, создавались по образу и подобию декора буддийских храмов. Святилища VIII в., созданные как вместилища ками, и объекты, которые помещались в святилища и служили материальным воплощением божеств, — это первые сооружения и предметы синтоистского искусства. Немногочисленные скульптурные изображения ками, фигуры богов-охранителей также привносили своеобразие в мир синтоистского святилища.

Аксессуары в храме: веера, лаковые изделия, фонари, шкатулки, зеркала, мечи, ожерелья, вотивные таблички эма, ткани (парча и шелк), мандалы (см. мандара), свитки-иконы эмакимоно; деревянная, каменная и бронзовая скульптура обогащали декор святилища и его сокровищницу. Многие синтоистские святилища, которые строились под опекой государственных и частных покровителей, сосуществовали рядом с буддийскими храмами и находились в их зоне притяжения. Ками функционировали не только как аватары Будды, но и как местные охранители иноземной религии.

Разработанная буддийская иконография, представляя собой сложную систему условных обозначений и вобрав в себя универсальный свод знаний, влияла на синтоистскую скульптуру и живопись, где образы божеств рассматривались и как взаимодействия природных начал. Материалы — золоченое дерево, бронза, лак, раскрашенная глина подчеркивают природный характер синтоистских статуй.

Приход к власти в эпоху Камакура нового военного сословия изменил облик синтоистских статуй в святилищах. В хэйанских фигурах часто подчеркивалась изнеженность, гедонизм, в камакурских — собранность, самодисциплина, сила духа и связанные с ней простота одежды, всего облика, они создавались под влиянием совсем другой — самурайской — эстетики. В изображении многих богов синтоистского пантеона эпохи Камакура нашел воплощение идеал того времени — мужественный герой.

Покровитель воинского сословия — воплощение духа полулегендарного императора Одзин (270—310 гг.). Синтоистское божество Хатиман — образ, в котором воплотилась героическая идея. Первое упоминание о святилище Хатимана содержится уже в хронике «Сёку Нихонги», где говорится, что, по предсказанию оракула, Хатиман распространит свое покровительство на сооружение исполинской статуи космического Будды Вайрочана в храме Тодайдзи в тогдашней столице Нара. Таким образом, этому божеству, прозванному «великим Бодхисаттвой» была придана функция защитника буддизма. Наиболее представительна статуя Хатиман в Сэкикэцу, а также статуя Хатимана в Киманэ.

Жанровые начала, фольклорные формы, которые проникают в японскую пластику в XIII—XIV вв., способствовали сращению буддийского и синтоистского пантеонов. Японская пластика в XIV в. становится более приземленной, происходит дегероизация образов богов и святых: они предстают в гротескных формах, их одевают в натуральные платья и украшения, подчеркивают их сходство с живыми людьми. Различие между буддийским и синтоистским пантеонами со стилистической и пластической точки зрения все больше стирается. В этом смысле типичным оказывается искусство нэцкэ, в котором воплотились многие синтоистские образы (изображения богов, паломников, святилища, предметы культа: зеркало, колокол, гонг и т.д.).

Синтоистская живопись включает в себя изображения ками нередко с сопровождающими их буддийскими персонажами; вотивные таблички эма с изображениями богов и их аксессуарами; мандалы (см. мандара); изображения храмов и богов на картинах, устроенных по подобию географических карт. Все эти три формы (свитки-иконы эмакимоно, таблички эма и мандалы) — формы синтоистской живописи и являются, начиная с эпохи Хэйан, непременной принадлежностью святилищ и храмов. Бурное развитие религиозного искусства в конце VIII в. вызвало появление новых видов буддийских картин. Мандала — это геометрическая диаграмма, которая являлась графическим выражением сложной космологической системы, включающая изображения божеств — охранителей веры (особый род божеств, изображаемых в состоянии гнева).

Мандала была завезен в Японию из Китая. В эзотерическом буддизме эпохи Камакура мандала интерпретировалась как «совершенный круг» (ринъэн гусоку). Вслед за буддийской мандалой появляется и синтоистская. Вытянутые кверху, легко обозримые свитки-иконы изображают паломников, патриархов, поэтов, правителей, сами синтоистские святилища. Особенно много синтоистских мандал датируется эпохой Хэйан, в их основе лежит синкретическое учение хондзи суйдзяку, когда синтоистские ками были объявлены аватарами (реинкарнациями) Будды. Суйдзяку мандара представляла собой изображение ками в той же технике и в таких же формах, что и изображение Будды и бодхисаттв, т.е. стилистически и эстетически они не различались. На одной и той же мандале могли быть изображены и ками, и бодхисаттвы, они носили называние хондзи мандара. Мандалы с изображением буддийских храмов и синтоистских святилищ назывались мия-мандара, причем и то и другое изображалось в одной и той же технике.

Самые известные изображения — «Касуга мандара» (Мандала святилища Касуга), «Хиэ санно мандара» (Мандала святилища Хиэ тайся на горе Хиэйдзан), «Кумано мандара» (Мандала святилищ Кумано, см. Кумано дзиндзя), «Хатиман мандара» (Мандала святилища бога Хатиман). Мандалы эпохи Камакура, хотя и тяготеют к сложившейся в эпоху Хэйан схеме, но отличаются от нее: передается не условная застывшая идея мироздания, а рисуется картина земного мира, увиденная с высоты. Главное божество в таких изображениях — не фигура Будды, а синтоистский храм, переданный в реалистической манере в окружении узнаваемой природы и с солнечным диском, который символизирует связь с солярным мифом.

Эмакимоно

Эмакимоно — длинные горизонтальные свитки с иллюстрациями, повествующие о какой-либо истории, — наиболее значительные произведения японского изобразительного искусства. В эпоху Хэйан и Камакура самым известным был стиль Яматоэ (букв, «японские картины»). Темами таких свитков были любовные истории, путешествия, паломничества. Среди прочих тем пользовались популярностью истории основания святилищ, жизнеописания деятелей синто, праздники мацури и церемонии при императорском дворце. Эмакимоно — это подходящая форма для изображения движения истории, последовательности событий.

Наряду со знаменитыми светскими эмакимоно, есть и выдающихся произведения на религиозные темы: и буддийские, способствовавшие распространению буддизма, и синтоистские, описывающие происхождение святилищ, чудеса, богов, жития святых. Эмакимоно «Годовые ритуалы и церемонии» (1173 г.), повествующее о годовых праздниках мацури и храмовых ритуалах, приписывается художнику Токива Мицунага. Большой известностью пользуется свиток «Тэндзин Тэммангу эмакимоно», повествующий о превращении поэта и государственного деятеля Сугавара Митидзанэ в божество Тэндзин (Тэмман Тэндзин). В этом свитке последовательно рассказывается об обучении Сугавара Митидзанэ, о его успехах на службе, о неправедном изгнании, смерти и превращении в бога грома, о пожаре во дворце, мести божества своим обидчикам. Широко известны также свитки «Касуга гонгэн гэнки», «Дайсэндзи энги эмаки» (XIV в.), где изображено действо на рисовом поле дэнгаку.

IX—XII вв. явились временем расцвета японского прикладного искусства. В этот период было известно более десяти центров производства керамики: Ямато, Сэтцу и др. Немногочисленные керамические изделия, дошедшие до наших дней, все же позволяют судить об изысканной форме сосудов и принципе свободного потека глазури, который разрабатывали японские керамисты. В это время в керамике начали весьма широко применять кобальт, впервые появившийся в Японии в VIII в.

Важнейшими видами прикладного искусства были текстиль и изделия из лака. Керамика, текстиль, лак — все это широко использовалось в декоре синтоистских святилищ. Керамические чаши и сосуды для подношений богам риса, овощей, фруктов, сакэ ставились на алтарь. Среди различных типов тканья и вышивок преобладала парча. Она употреблялась не только для костюмов (например, жриц мико и музыкантов в святилищах, исполнявших танцы и мистерии во время мацури), но и в декоративном оформлении интерьера храмов и святилищ. Большое применение в декоративном убранстве храмов, святилищ и дворцов находили изделия из лака, бронзовые зеркала, мечи, ожерелья из драгоценной яшмы — они представляли собой изображения императорских регалий. Их формы, колористические решения усовершенствовались и канонизировались.

Categories: Без рубрики

Армейские мечи кю-гунто

Образцы уставных армейских кю-гунто (и, возможно, кю-гунто старшего офицерского состава полиции)

 

Название кю-гунто состоит из трех японских иероглифов: кю (прото-, первый), гун (военный), то (меч) — и означает «первый боевой меч», однако кю-гунто вовсе не был «первым». Поскольку такое наименование принято на Западе, мы сохраним его и в этой книге. Вероятнее всего, у этого меча в свое время вообще не было специального названия, а просто стоял год введения или типовой номер. Наверное, его можно рассматривать как «первый универсальный армейский меч», так как он вытеснил офицерский меч ок. 1871 г., а также все образцы ок. 1877 г. (лишь кавалеристам была предписана своя особая модель).

Армейский кю-гунто был введен 24 ноября 1875 г. для всего офицерского состава. 6 июля был утвержден унтер-офицерский образец и модифицирована модель младших офицеров. Кю-гунто стал самым распространенным типом меча во время Русско-японской войны 1904-1905 гг. и оставался таковым вплоть до 1934 г., когда был санкционирован образец син-гунто. Однако многие офицеры, отдавая предпочтение кю-гунто, продолжали его носить до самого конца Второй мировой войны, хотя как боевое оружие этот тип меча, может быть, и не пользовался популярностью (см. раздел «Морские кю-гунто»). Его парадная версия была представлена значительно более легкой парадной саблей.

Рукоять, за исключением гарды, идентична мечу полиции (офицеров?) образца ок. 1877 г., который, будь он введен позднее, мог бы считаться производным от кю-гунто. Узкие гарды трех моделей офицерских мечей имеют на лицевой стороне по две ажурных панели с изображением листвы и цветов вишни типа кадосакура. Все они идентичны гарде парадной армейской сабли и совпадают с ней по размерам. Унтер-офицерская версия снабжена гладкой цельной гардой. Модели для младших офицеров, полевых командиров и генералов имеют рукоять, спинка которой закрыта фигурной металлической пластиной. Ее округлые выступы простираются на боковые стороны, образуя так называемые щечки, украшенные изображением кадосакуры. Однако мотив сакуры присутствует и на щечках полицейских мечей. Детали оправы рукояти не маркированы, но у некоторых образцов на оборотной стороне гарды имеется похожий на лиру штамп токийской компании Суя.

Рукоять обычно покрыта белой самэ с пошаговой обмоткой латунной проволокой. Среди вариаций — покрытая лаком и полированная белая самэ, черная самэ, черная шагрень, и в исключительно редких случаях встречается рукоять из черепахового панциря, хотя последний вариант ограничивается мечами генералитета. Длина рукоятки различна и зависит от требований владельца, а также от особенностей хвостовика клинка. Воинское звание определяется по декору спинки рукояти следующим образом.

Унтер-офицеры. Образец 1886 г. — Спинка, верхняя панель (головка) и щечки рукояти гладкие; гарда цельная, гладкая. Очень редкий. (Нет ни одного описанного образца.)

Младшие офицеры (второй и первый лейтенанты, капитан). Образец 1875 г. — Покрытая точечной гравировкой спинка рукояти с гладким верхом. Кадосакура на щечках. Гарда ажурная. Очень редкий.

Младшие офицеры. Образец 1886 г. — Спинка рукояти гравированная; на головке — кадосакура и листья; гарда ажурная. (Ил. 16.) Встречается часто.

Старшие офицеры (майор, подполковник, полковник). Образец 1875 г. — Спинка полностью или почти полностью украшена узорами листьев и кадосакуры. Головка рукояти покрыта точечной гравировкой. Гарда ажурная. Довольно редкий.

Генералитет (генерал-майор, генерал-лейтенант, генерал). Образец 1875 г. — Декор и гарда как у старшего офицерского состава. Рукоять покрыта черепаховым панцирем. Очень редкий. Вышеперечисленные характерные черты декора, определяющие ранг владельца.

В книге «Мечи императорской Японии 1868-1912 гг.» Д. Доусон категорически утверждает, что кю-гунто и парадные сабли с эмблемой хиаси (солнце) на рукояти не являются мечами армейских генералов. Меч разборный: клинок скрепляется с рукоятью традиционным бамбуковым колышком, называемым «мэкуги». Он проходит сквозь отверстие в хвостовике клинка. Тем не менее в образцах с короткой рукоятью или с клинками массового производства изредка встречается конусовидный хвостовик с резьбой на конце, на который навинчивается гайка набалдашника так же, как это практиковалось в монтировке парадных сабель. Всегда присутствует медный или латунный воротник клинка (хабаки). Тип лезвия выбирался владельцем, потому клинок, взятый из старого самурайского меча, мог быть довольно солидного возраста.

В мечах также можно обнаружить» закаленные в масле или выкованные вручную гэндайто, относящиеся к тому времени, но все они выполнены в традиционной форме синоги-дзукури. Найден кю-гунто с клинком периода Сева, у которого сэппа загнута на 3 мм в сторону лезвия. При вхождении клинка в ножны она закрывает устье сверху и становится дополнительным элементом фиксации меча.

Деревянные ножны, обитые листовой сталью, являются нормой для мечей данного типа. У них могут два обруча с подвесными кольцами. Нижняя обоймица, если таковая присутствовала, была подвижная и могла скользить по оковке ножен. Во время полевой службы предусматривалось предохранение ножен: их либо обертывали легко снимаемым полотнищем ткани, либо помещали в коричневый кожаный походный чехол, который закрепляли с помощью клапана на одной или двух кнопках. Нет ни одной фотографии, свидетельствующей об использовании деревянных ножен в полевых условиях во время Русско-японской войны. Такие ножны, обнаруженные на мечах кю-гунто, относятся к периоду Второй мировой войны. Подвешивание осуществлялось на кожаных ремнях или цепях.

Меч удерживается в ножнах с помощью пружинящей скобы, сцепленной с пазом на устье ножен. Приспособление приводится в действие нажатием кнопки, которая выступает на муфте в основании рукояти (фути) на оборотной стороне меча. Дополнительное крепление можно встретить в ножнах, помещенных в кожаный чехол. Здесь оно представляет собой кожаный ремешок, приклепанный или пришитый к чехлу с тыльной стороны меча. Этот ремешок пропускается между дужкой эфеса и рукояткой и пристегивается на кнопке к лицевой стороне кожаного чехла. Когда возникала необходимость в предохранении рукояти, ее обматывали белой материей или бинтом. Такое покрытие легко снималось. Другим способом защиты был кожаный рукав, который, по всей видимости, крепился на шнуровке. Он закрывал рукоять, оставляя снаружи дугу эфеса и гарду.

Качество изделий варьируется в зависимости от финансовых возможностей и вкуса владельца. Наиболее распространенным дополнением уставного декора является личный мон (фамильный герб), который воспроизводился на маленьком серебряном диске, прикрепленном к спинке рукояти. Однако его могли выгравировать прямо на накладной спинке или головке рукояти. Иногда добавляли выполненные на серебре фамильные иероглифы.

Темляки в основном определяются по черно-белым фотографиям того времени. Таким образом, окраска генеральских темляков не вполне понятна, скорее всего они были золотого цвета.

Существуют варианты этого типа меча. Действительно встречаются армейские кю-гунто, подлине равные вакидзаси. Общая длина меча в ножнах достигала примерно 610 мм (241). Стальные ножны имели два обруча, однако нижний не снимался. Клинок принадлежал к традиционному типу вакидзаси ручной ковки, а рукоять была покрыта черной кожей ската (самэ). Можно только предполагать, что он играл роль парадной сабли, но подобные клинки обычно встречаются только в кю-гунто полных размеров.

Размеры очень разнятся. Диапазон различий следующий: общая длина меча в ножнах 893-1045 мм; общий вес 48-64 унции; длина клинка (от гарды) 536-647 мм; максимальная ширина клинка 26-28 мм; длина рукояти (отгарды) 168-200 мм, максимальная — 273 мм; длина ножен 720-795 мм; вес меча (без ножен) 28-44 унции.

Сын мог носить клинок отца, но мог ли он сохранять прежнюю оправу, остается неясным. После введения син-гунто в 1934 г. кажется маловероятным, чтобы младшему офицеру, к примеру, разрешали носить кю-гунто отца, закончившего службу в звании старшего офицера или генерала (даже с кистями темляка, окрашенными в соответствующий его рангу цвет). Однако можно опровергнуть это предположение. Вместе с тем офицер мог продолжать носить собственный кю-гунто независимо от регламентированного декора оправы, ограничиваясь прикреплением к нему темляка син-гунто положенного его званию цвета. Так, можно встретить кю-гунто младшего офицера с темляком син-гунто, который предназначался для военнослужащих старшего офицерского состава, но не наоборот.

Categories: Без рубрики

Смерть в Японии

Кладбища стали разрастаться к концу эпохи Мэйдзи после японско-китайской и Русско-японской войн, когда тела погибших не могли доставить родным и хо­ронили подобным образом.

 

Смерть для японца

Японцы в своем большинстве по-иному, чем евро­пейцы, относятся к такому переходному событию, ка­ким является смерть: она не внушает им страха, ибо там их не ждут никакие ужасные муки (некоторые буддийские секты, правда, считают по-другому), равно как не ждет их и рай, который представляется им мало­вероятным. Единственное, что привил им буддизм, — так это учение об относительности всего сущего: все, что родилось, непременно придет к распаду и смерти. 
Смерть — это факт, присущий жизни точно так же, как и рождение. Большинство буддистов отличаются от последователей синтоизма тем, что верят в некое подо­бие рая после смерти, но не рая, который является воз­аграждением наиболее добродетельным людям, как его представляют иудаизм и христианство, а состояни­ем абсолютного блаженства, отсутствия желаний и страданий. Некоторые буддисты полагают, что их дух вернется на землю, другие — что он непременно до­стигнет этого состояния блаженства, рая Будды Амиды (Амитабхи). 

 

Есть и те, кто считает, что после смерти физического тела их дух вольется в сумму всех душ все­ленной. Что касается синтоистов, то они не верят ни в ад, ни в рай, а считают, что после смерти станут неви­димой высшей сущностью, коми. Сам же факт ухода из этого мира представляется им нечистым. Буддийские и синтоистские верования очень часто обращаются к те­ме смерти, как правило, говоря о том, что смерть — не­избежность, и никто, даже император, не может пере­хитрить ее, и было бы иллюзией считать ее более чем просто одним из жизненных событий. Тем не менее — это верование существовало с самого рассвета япон­ской цивилизации — физическая смерть рассматрива­лась не как нечто пугающее, но как что-то нечистое, и требовалось выполнить многочисленные ритуалы, чтобы избавиться от скверны. Поэтому похороны по синтоистскому обряду сопровождались проведением многочисленных очистительных ритуалов. 
Синтоизм
Синтоизм с отвращением относится ко всему, что касается физи­ческой смерти, поэтому необходимыми церемониями занимались, как правило, буддийские монахи, и начи­ная с VI века, когда в Японии появилось учение Будды, именно монахов привлекали размышления о смерти (возможно, потому, что образование делало упор на том, что происходит с человеком после его кончины), в то время как различные каннуси (священнослужите­ли синтоизма) предпочитали иметь дело с вопросами, касающимися повседневной жизни. До Мэйдзи синто­исты считали буддийских монахов нечистыми людь­ми, поскольку те неизбежно были связаны с проведе­нием похоронных обрядов. Многие японцы старались избегать встречи с ними. Но если случалась смерть, верующие буддисты сейчас же принимались искать монахов, чтобы услышать от них слова утешения и провести необходимые обряды. На совершение само­убийства не налагалось никаких религиозных запре­тов, японцы считали, что каждый волен положить ко­нец своей жизни, если он того желал: «хорошая» (то есть достойная) смерть была предпочтительнее жизни в бесчестье. Таким самоубийством часто восхищались, хотя и сожалели о человеке. 
Самоубийство

В Европе самоубийство, совершаемое самураями и называемое харакири (сами японцы предпочитали термин сэппуку), вызывало удивление и казалось недо­стойным деянием. На самом деле этот способ уйти из жизни никогда не носил такого жестокого характера, как это со смакованием описывают рассказы, в кото­рых герой вспарывает живот и вырывает внутренности в присутствии врага. Это чистейший вымысел. В дейст­вительности тем, кто совершал сэппуку, вспарывая жи­вот, почти всегда помогал друг или свидетель (кайсаку-нин), который должен был по приказу совершающего самоубийство отсечь ему голову саблей после того, как тот совершал ритуальное надрезание живота. Надрез не был глубоким и не задевал ни одного жизненно важ­ного органа, лезвие кинжала проникало в тело всего на несколько миллиметров, что не вызывало сильной бо­ли. После совершения харакири помощник точным и сильным движением отсекал голову от тела. 
2.jpg
Надрез на теле погибшего ясно говорил о добровольном реше­нии уйти из жизни и не давал повода обвинять в смер­ти того, кто выполнил его приказ. К этой «почетной» смерти прибегали только представители военной ари­стократии, простолюдины же предпочитали другие способы самоубийства. Сэппуку стало редким явлени­ем в годы Мэйдзи, так как приказ совершить самоубий­ство не исходил больше от высшей власти, как это бы­ло в эпоху Эдо, и основывался только на личном желании человека покончить с собой. Сэппуку, совер­шенное в 1912 году генералом Ноги и его супругой, ко­торое не являлось харакири в строгом смысле этого слова, поскольку муж и жена перерезали себе горло, стало одним из последних в истории Японии, хотя и позднее к этому обычаю прибегали крайние национа­листы вроде писателя Мисимы Юкио. Часто говорят о том, что генерал Ноги покончил с собой, чтобы не пе­режить императора, которому верно служил до его смерти. Но эту причину нельзя считать единственной. В предсмертном письме мы читаем, что причиной, по­будившей его уйти из жизни, было то, что он стремил­ся искупить свою вину, когда во время войны на Кюсю в 1877 году (!) позволил врагу поднять знамя, которое нес. С этих пор он постоянно вынашивал идею о смер­ти. И тридцать пять лет ждал момента, чтобы во вре­мя похорон императора «заплатить долг». 
Огранизация похорон

Путешественники, посещавшие Японию, часто испытывали удивление, то и дело натыкаясь (как пра­вило, на окраинах городов и у храмов) на маленькие кладбища с бесчисленными крошечными могилами, обозначенными разной высоты камнями, на одной стороне которых были выбиты какие-то знаки. Этих стел было иногда так много, что они производили впе­чатление настоящего каменного леса. У некоторых из них были посажены цветы или лежали букеты. Другие возвышались в центре совсем маленького огорожен­ного участка, где земля была усыпана мелким гравием. Кладбища стали разрастаться к концу эпохи Мэйдзи после японско-китайской и Русско-японской войн, когда тела погибших не могли доставить родным и хо­ронили подобным образом. В этих могилах не было тел, иногда только прядь волос, обрезки ногтей или ур­ны с прахом умершего. До 1874 года в Японии не было принято ни воздвигать надгробия, ни устраивать клад­бища на западный манер. Первое подобное кладбище было создано в Токио в Аояме на специально выделен­ной для этой цели территории храма. В это же время жителям города запретили хоронить покойников, где придется, как это делалось раньше согласно обычаю, когда тело хоронили где-нибудь в стороне от дома и могилу никак не обозначали, чтобы можно было ско­рее забыть о ней. В другом же месте, преимущественно в саду храма, воздвигали маленький памятник или про­сто деревянную дощечку с надписью. К этой псевдомо­гиле приходили родственники и друзья, чтобы поч­тить умершего. Если тело кремировали, что делалось как в деревнях, где земля была дорогой, так и в городах, чтобы не отводить под кладбища слишком большие территории, то пепел собирали в урну, которую затем закапывали или оставляли в храме. В зависимости от того, кем был покойник, буддистом или синтоистом, похороны проводились по-разному. В первом случае изготовлялся гроб цилиндрической формы, похожий на бочку, в котором покойник как бы сидел на корточ­ках; во втором случае гроб был похож на тот, который используется на Западе. 

Обычно смерть обставлялась множеством ритуалов, варьирующихся в зависимости от региона страны. Но как правило, дом, в котором умер человек, объявлялся нечистым, и, как следствие, на него накладывалось та­бу, о чем людей предупреждала надпись на двери или нечто вроде деревянного креста, установленного пе­ред ней. В древности дом вообще сжигали и семья строила новый в другом месте. Но этот обычай не мог­ли больше выполнять, зато проводились многочислен­ные ритуалы, призванные снять «скверну» с того, что находилось в контакте с покойником. Огонь, горев­ший в доме, где кто-то умер, также считался нечистым и не мог больше использоваться для приготовления пищи или даже просто для того, чтобы зажечь от него трубку. Его переставали поддерживать, пламя гасло, а после похорон огонь разводили заново с помощью го­рящих угольев, принесенных из соседнего дома, или, позже, с помощью спичек. Традиция также предписы­вала, чтобы семья умершего отдавала урожай и живот­ных другим семьям, но этот обычай соблюдался не слишком строго и был скорее видимостью. Соседу предлагали меру риса и какое-нибудь животное, а он возвращал все это после похорон. Во время похорон родственники покойника одева­лись в белое (цвет траура в странах Дальнего Востока), а женщины следовали за процессией, обернув головы левым рукавом своего белого кимоно. Когда гроб или урну с прахом выносили из дома, о порог разбивали глиняную посуду, которой часто пользовались, как правило — чайную чашку Похоронную процессию со­провождал человек с факелом, очищая дорогу вслед за ней, а на месте, где должен был быть погребен покой­ник, зажигали огонь, символизирующий бога очага. 
Процессию возглавлял ближайший наследник покой­ного, несший могильную плиту, на которой было вы­бито его имя. Вдова усопшего или жена наследника шла следом с подносом в руках, на котором лежало подношение в виде пищи и который полагалось поста­вить на землю на месте захоронения или рядом. На протяжении всего пути разбрасывали зернышки риса или мелкие монетки, чтобы отвлечь внимание злых ду­хов. Из этих же соображений к месту захоронения час­то шли не прямым, а извилистым путем. Саму могилу копали молодые люди из деревенских общин или те, кто в этой деревне был чужим. Обычай предписывал предлагать пищу этим чужаками. На обратном пути члены семьи опережали процессию и, вернувшись в дом, рассыпали по земле соль, чтобы очистить ее и так­же помешать злым духам приблизиться. Таким обра­зом, жилище считалось вновь пригодным для жилья и в нем опять зажигался огонь. 

В некоторых регионах родственницы покойного или специально приглашенные женщины громкими воплями оплакивали потерю любимого человека, но этот местный обычай совершенно исчез к концу эпохи Мэйдзи. В то время как в народе похороны сводились к максимально простой церемонии, среди аристо­кратии отдавалось предпочтение как можно более пышным и дорогостоящим похоронам. Так, в 1897 го­ду, когда хоронили вдовствующую императрицу, на проведение церемонии было потрачено более семи­сот тысяч йен — сумма весьма значительная для того времени. Тысячи преступников были помилованы, за­нятия в школе прекращены на неделю и в течение ме­сяца запрещалась какая-либо музыка. 

Но если на таких похоронах общенационального масштаба каждый мог свободно принять участие, то в деревнях чужим редко когда позволялось присутство­вать при совершении ритуалов. Беременные женщины не должны были смотреть на похоронную процессию, а если этого не удавалось избежать, то полагалось спрятать маленькое зеркальце в своем оби, чтобы оно отпугивало злых духов. Кроме того, хозяева домов, ми­мо которых пролегал путь похоронной процессии, во­оружались против вредоносного влияния защищаю­щим знаком, который чертился на двери, или рассыпали на пороге немного соли. К концу эпохи Мэйдзи покойников стали все чаще кремировать, особенно эта практика распространи­лась в городах, где были проблемы с местом для клад­бищ. В деревнях кремацию проводили, как правило, на территории буддийских храмов, хотя могли сжигать трупы и в поле. Прах, собранный на следующий день и промытый в чистой воде, хранили в маленькой урне, которую ставили на семейный алтарь на время траура (обычно он длился сорок девять дней), затем закапыва­ли в землю или помещали в храме. 

После того, как в начале эпохи Мэйдзи буддизм ока­зался в положении преследуемой религии и был отде­лен от синтоизма (по приказу императора), синтоист­ский похоронный обряд стал вытеснять буддийский, так что монахи принимали все меньше участия в этой церемонии. Синтоизм стал национальной религией Японии, и священнослужителям этого культа при­шлось заниматься умершими и заботиться о их поми­новении; специально для церемонии почитания усоп­ших были созданы многочисленные святилища, причем особенное внимание уделялось культу памяти солдат, павших на поле битвы. Так, в 1868 году в Токио появилось святилище Ясукуни, в котором, как верят, живут души тех, кто отдал жизнь за родину. 
Новые обычаи

С начала 1886 года в Токио и в других крупных горо­дах появились похоронные бюро, которые снабжали население всем необходимым для правильного прове­дения обряда на буддийский или синтоистский манер и занимались всеми деталями похорон, вплоть до того, что предоставляли лицам, желающим следовать за про­цессией, необходимые транспортные средства вроде дзинрикши. В городах в похоронном обряде участвова­ли только члены семьи покойного, а соседей это ни в коем случае не касалось. Чтобы оповестить их об окон­чании траура, родственники умершего посылали дру­зьям и знакомым небольшие подарки-угощение (толь­ко не из мяса, поскольку его употребление в пищу в период соблюдения траура строго запрещалось). К по­дарку прилагался маленький кусочек морского уха, за­вернутый в лист бумаги, что означало, что люди, пославшие это угощение, больше не считаются нечис­тыми, срок траура подошел к концу и они могут вновь есть рыбу и мясо. Сейчас этот носи сопровождает все съестные подарки, и его первоначальное значение за­быто до такой степени, что носи символизирует малень­кий рисунок, напечатанный на бумажном конверте. 

Одной из черт, присущих государственным деяте­лям и законодателям эпохи Мэйдзи, было то, что они придавали мало значения местным обычаям крестьян и простолюдинов по сравнению с традициями старин­ных аристократического и военного сословий. Так, что касается права наследования, то законодательство того времени, беря пример с европейского, передавало его старшему сыну. Это перекликалось с аналогичным конфуцианским обычаем, существовавшим среди во­енного сословия в прежние времена. 




Но­вый Гражданский кодекс

Общепринятый обычай настаивал на передаче дома сыну и его супруге после того, как хозяину исполнится шестьдесят лет, что позволяло избежать споров между наследниками. Об этой передаче сообщалось супруге законного наследника (она получала миску с рисом как знак власти), и ей также передавалась часть наслед­ства, равная доле мужа. Новые же законы устанавлива­ли, что передача имущества может быть осуществлена только после смерти и только старшему сыну в семье, что привело к потере власти его супругой и ограничи­ло ее владения кухней. Но этот закон соблюдался лишь в городе. Старые обычаи все еще были в силе, и закон формально не упразднял их; они не могли быть запре­щены, пока не давали повода для возникновения раз­ногласий, которые могли быть решены только в зале суда. На самом деле это положение о первородстве могло равным образом применяться в случае, если се­мья усыновляла ребенка после кончины старшего сы­на или если среди наследников покойного оставались только дочери. Согласно закону 1875 года прежнего Гражданского кодекса, человек мог называться главой семьи и наследовать имущество умершего, если он яв­лялся: 
1) прямым родственником покойного, имею­щим наиболее близкую степень родства при условии, что оно законно, либо если он был рожден от сожи­тельницы; 
2) сыном или внуком покойного (поскольку мужчинам отдавалось первенство в праве наследия); 
3) среди потомков мужского или женского пола предпо­чтение отдавалось старшему или старшей, законному сыну перед сыном, рожденным от сожительницы. 
Но­вый Гражданский кодекс, принятый в 1890 году, почти все случаи трактовал в пользу законных потомков (жен­ского или мужского пола) перед усыновленными, но все еще оказывал предпочтение сыну перед дочерью. 

Обычай требовал, чтобы человек, не имеющий сы­новей, усыновил зятя, который мог наследовать титул главы дома и принимал его имя. Но гораздо чаще слу­чалось так, что усыновление семьей ребенка не имело целью обеспечивать преемственность потомства муж­ского пола (обычно оно уже было обеспечено), а долж­но было просто укрепить семью. В некоторых провин­циях мальчики из бедных семей почти автоматически усыновлялись богатыми семьями и воспитывались надлежащим образом как собственные дети. Обычно эти приемные дети не имели права наследовать титу­ла или состояния той семьи, в которой воспитывались. Среди военного сословия мальчика из чужой семьи иногда принимали в свою, чтобы он мог встать во гла­ве рода или семьи, если законный наследник был еще слишком молод и не мог достойно выполнять свои обязанности. Премный сын заменял законного наслед­ника до тех пор, пока тому не исполнялось двадцать шесть лет. Тогда он уступал ему место, а сам получал земли и что-то вроде пенсии, выплачиваемой рисом. 

Как правило, наследник должен был быть женат, чтобы лучше справляться со своими обязанностями главы семьи. Но новые законы не поддержали эту тра­дицию, и правом наследования обладал как женатый мужчина, так и холостяк, бывший законным или при­емным сыном. 

Между тем во многих провинциях новые законы о передаче наследства и усыновлении игнорировались очень долго. Местный обычай, не имея юридической силы, продолжал соблюдаться, как и в старые времена. И только в городах, где условия жизни полностью из­менились, новые распоряжения были приняты всеми жителями.

Categories: Без рубрики

Школы в Японии

Знание необходимо для каждого человека, для его умственного и физического совершенствования, для улучшения условий жизни; невежество же — причина всех несчастий, поражающих общество.

 

Распространение грамотности

Одной из первых забот правительства в эпоху Мэйдзи стали распространение грамотности и создание школ. Но польза образования еще не была ясна населению, в особенности жителям деревень. Чтобы пробудить в людях желание учиться, император Муцухито выпустил рескрипт, ставший впоследствии знаменитым: 


«Знание необходимо для каждого человека, для его умственного и физического совершенствования, для улучшения условий жизни; невежество же — причина всех несчастий, поражающих общество. Хотя школы существуют уже несколько лет, народ все еще проти­вится необходимости учиться, ошибочно полагая, буд­то образование является привилегией высших классов. Ни крестьяне, ни ремесленники, ни торговцы до сих пор не посылают в школы своих сыновей, не говоря уже о дочерях. 
 

Наш замысел таков: не ограничиваться обучением нескольких избранных, но распространять образование так, чтобы не осталось ни одной деревни, где была бы неграмотная семья, и ни одной семьи, член которой был бы неграмотным. Отныне знание не должно принадлежать только высшим классам, оно — общее наследие, равную часть которого получат арис­тократ и самурай, крестьянин и ремесленник, мужчина и женщина…» 

Этот императорский приказ послужил сигналом к общественному подъему и ко всеобщему посещению школ, когда все — старые и молодые — стремились вы­полнить волю своего императора и получить образо­вание. В последующие годы желание учиться возросло, что стало толчком к строительству школ даже в самых незначительных деревушках. Все, кто едва умел читать и писать, считали своим долгом стать преподавателя­ми и научить остальных тому немногому, что знали сами. К концу эпохи Мэйдзи почти все население Япо­нии получило школьное образование: в отчете Минис­терства народного образования за 1906—1907 годы сообщается о том, что в Японии того времени насчи­тывалось двадцать семь тысяч двести шестьдесят де­вять начальных школ и что уровень посещаемости до­стигал 98 процентов среди мальчиков и 95 процентов среди девочек. 
Преграды 

Вначале появление школ в деревнях вызвало жест­кое сопротивление, так как было сопряжено со значи­тельными тратами общинных денег и, кроме того, само обучение было платным. Каждый ученик был обя­зан заплатить около пятидесяти сэн (один со риса, вме­щавший примерно 1,8 литра, стоил десять сэн).
 Снача­ла государство решило разделить всю территорию страны на девять университетских округов, каждый из которых, в свою очередь, делился на тридцать три рай­она и в каждом из которых был свой колледж. Район же делился на двести десять деревень, имеющих началь­ную школу. Это означало, что на одну школу приходи­лось шестьсот человек, а на население в тридцать три миллиона жителей — восемь университетов, двести пятьдесят шесть колледжей и пятьдесят три тысячи семьсот шестьдесят начальных школ.
 Новая система начала работать практически сразу же и использова­лась до 1875 года. Спустя три года после обнародова­ния рескрипта об образовании число начальных школ перевалило за тридцать четыре тысячи. Трудности, с которыми сталкивались деревенские общины, были связаны прежде всего с отсутствием помещений под школы и нехваткой специалистов. Поэтому в ожида­нии подходящих зданий школы размещали в буддий­ских храмах и везде, где только можно, расставляли столы и стулья, которые ученики, не привыкшие си­деть на западный манер, часто игнорировали, усажи­ваясь на корточки и оставляя обувь на пороге. 

«Школа представляла собой маленький дом с соло­менной крышей, который стоял посреди рисового по­ля. Она ничем не отличалась от прежних храмовых школ феодальной эпохи. Но у нас, помимо прежних каменных стержней для письма, были и грифельные доски. Летом мы собирались в школе еще затемно и за­нимались при свечах — это называлось "утренней кал­лиграфией". Зимой же, поскольку в школе не было отопления, каждый из нас приносил с собой малень­кую жаровню, топившуюся древесным углем, и до сле­дующих каникул она была непременным предметом интерьера...» 
На самом деле школа часто помещалась в обычном крестьянском доме, так что один класс не от­делялся от другого, а столовая от спальни. Все это на­ходилось в одной большой комнате. 
«Наш "класс" от­личался тем, что циновки в нем были чище, чем в других частях помещения, а вот в "столовой" они были особенно грязны. Что касается "дортуара" (спальни), то спали мы вповалку, где придется, на любом клочке прост­ранства, свободном от столов… Услышав крик "В класс!", мы вскакивали с места, где отдыхали в темных углах комнаты, и рассаживались в большой круг — это и бы­ла наша "классная комната"». 
1.jpg
  
Строительство новых школ в Японии

Между тем потребность в зданиях, специально распланированных под школу, стала нарастать, и вскоре началось их строительство. Современными школами, не отличавшимися от сто­личных, в деревнях очень гордились. Вопреки япон­ской традиции оставлять естественный цвет дерева, стены выкрашивали в белый, чтобы сельская школа сильнее походила на токийские, которые своей рас­цветкой отличались от остальных домов. В маленьких городках и в деревнях школа стала символом европе­изации: она была задумана на западный манер, выгля­дела соответственно, и в ней находились столы и сту­лья — предмет мебели, совершенно нехарактерный для японского дома. После того как исчезли нереши­тельность и колебание, присущие началу всякого дела, от школ стали ждать многого, ведь в глазах большинст­ва они олицетворяли все блага Запада. 

В 1890 году к обязательной в каждой деревне начальной школе доба­вилась высшая, готовившая детей к поступлению в кол­ледж. Уровень посещаемости неуклонно рос, и кресть­яне сожалели о том, что в прошлом предпочитали посылать детей не в школу, а на полевые работы. В го­родах, так же как и в деревнях, обычай требовал, чтобы детей после семи лет начинали приучать к работе. Это должно было дать им необходимые навыки работы в поле, приучить их к ремеслу или торговле, в зависимости от того, чем занимались родители. Поэто­му сыновей и дочерей в школу посылали неохотно, хо­тя постепенно и стали признавать пользу образования. 

После 1890 года образование в начальной школе стало не только теоретическим. К нему добавился и практический элемент, что побудило людей чаще отправлять детей в школу. Количество учеников и уро­вень посещаемости еще больше возросли. Также со­здавались классы для девочек, где помимо основного курса преподавались практические знания: домашнее хозяйство, шитье, воспитание детей и т. д. Правитель­ство, вдохновленное первыми результатами, с 1893 года занялось созданием специализированных школ, где упор делался на практическое образование, каса­ющееся сельского хозяйства, торговли и связанных с ними специальностей. Обучение в таких школах бы­ло платным. 
 

В городах, где средние классы были очень бедными, создавались, в основном по инициативе буддийских монахов, бесплатные начальные школы, в которых де­тей знакомили только с чтением и письмом. Однако многие родители предпочитали отправлять ребенка в школу лишь после десяти — двенадцати лет, а до этого возраста ограничивались домашним образованием, обучая его азам будущей профессии. 

Школьная программа не ограничивалась тем, чтобы привить населению элементарную грамотность. С самого начала она отвечала целям, зафиксированным в императорском рескрипте 1890 года, который пред­писывал «давать детям воспитание как нравственного, так и патриотического характера, обучать их основ­ным наукам, которые пригодятся им в дальнейшем, и неустанно следить за их физическим развитием». И этот рескрипт, определяя основные принципы естест­венной морали, приказывал учителям оказывать «пол­ную поддержку Нашей Императорской Династии, веч­ной, как вселенная. Так вы не только покажете себя верными гражданами своей страны, но и сможете под­твердить благородство своих предков…» 

Хотя следующий рескрипт (1899) указал на то, что в принципе мораль не зависит от религии, все же по­следней в школьной программе уделялось особое вни­мание. Утверждались главные принципы синтоизма и прежде всего — «уважение к Предкам и к Императору». По этому поводу тонкий наблюдатель того времени Г. Уэлерси заметил, что «уважение к предкам преподно­силось в школе как истинный культ, а история страны — как священная история». 

Что касается детей, работающих на заводах, то ма­ло кто из них имел возможность посещать школу. Не­которые руководители, правда, старались изменить эту ситуацию и обучали детей сами (или же нанима­ли преподавателей) чтению, письму по токухону (книга для чтения), а также использованию соробан, счетам, распространенным повсеместно в Японии. Кроме того, школы часто находились слишком дале­ко от дома учеников или не могли вместить всех детей. Некоторые должны были проходить очень длин­ное расстояние, чтобы попасть на занятия. В «Нироку симбун» за 25 июля 1909 года юная студентка пишет:
 «От моего дома до школы было около двенадцати ки­лометров, и женщине требовалось не менее трех ча­сов, чтобы пройти такое расстояние. Занятия же на­чинались в семь утра. И, несмотря на все, я в течение двух лет ежедневно проделывала этот путь, хотя вста­вать приходилось в три часа утра… Я ненавидела это...» 
Колледжи и высшие школы

Ученики колледжей и высшей школы почти все принадлежали к семьям самураев. В начале эпохи Мэйдзи им приходилось нелегко, ведь преподавание велось иностранцами на английском, немецком или французском языках. Сначала этот язык нужно было выучить, С каждым преподавателем работал переводчик, который с трудом мог перевести на японский язык технические термины, используемые педагогом.
 Студенты старших классов часто были совершенно незнакомы с нормами поведения и, в духе правящего сословия, могли перед всем классом выхватить саблю, к крайней растерянности бедного преподавателя-иностранца, не знающего, что предпринять. Много­численные инциденты такого рода происходили вплоть до 1876 года, когда правительство запретило ношение сабли. Но ученикам не хватало усидчивости, что не способствовало их успехам в учебе.
 Высшее образование имело ярко выраженную «западную» на­правленность и в силу многих вещей являлось преро­гативой юношей, принадлежащих к военному сосло­вию. Так, в 1878 и 1879 годах из девяти дипломов, выданных выпускникам юридического факультета То­кийского университета, лишь один не принадлежал выходцу из семьи самураев — это был сын богатого столичного торговца. 

Постепенно с течением времени все больше уче­ников из других сословий могли получить диплом, но все же это в основном были сыновья политических деятелей, богатых торговцев или крупных собствен­ников. Те, чей достаток не позволял прилежно посе­щать занятия в университете или в высшей школе, стоящие очень дорого, проводили большую часть времени, подрабатывая в типографии, рассыльными или даже рикшами, чтобы иметь возможность заплатить за учебу и просто заработать на жизнь. Наименее обеспеченные студенты, приехавшие в город из де­ревни или живущие далеко от университета, не имею­щие денег, чтобы снимать жилье, вынуждены были ночевать в больших ночлежных домах рядом с мес­том учебы. Там они встречались со своими сверстни­ками, которые часто были родом из одного с ними ре­гиона, праздновали с ними свои местные праздники, соблюдали те же обычаи, ели одну и ту же пищу и со­здавали своего рода молодежные организации одно­сельчан. 
 

Эти ночлежные дома представляли собой обыкновенные бараки, деревянные или покрытые гипсом, лишенные какого бы то ни было комфорта. Их хозяевами были ояката, демонстрирующие таким образом властям свое послушание и готовность к со­трудничеству. Более богатые студенты находились на пансионе в тех бесчисленных домах, которые хоть как-то были ориентированы на содержание учащихся и составляли типично студенческие районы, вроде Канда и Хонго в Токио. В этих кварталах или на их ок­раинах некоторые торговцы, ремесленники и прочие горожане сдавали студентам комнаты, предлагая ино­гда одноразовое питание. Таким студентам везло больше остальных: по крайней мере, возвращаясь с учебы, у них создавалось впечатление, что они живут в семье. Иногда возникали новые связи между челове­ком, принимающим услуги, и тем, кто их оказывал : в семье, взявшей студента на обеспечение, жил его ояката, а это накидывало на молодого человека оче­редную петлю долга. 

В начале эпохи Мэйдзи количество выдаваемых ежегодно дипломов было довольно большим, хотя в то же время высоким был и уровень требований, предъяв­ляемых образованному человеку. Некоторые студенты после окончания учебы, а иногда даже до ее заверше­ния получали государственный пост. Кроме того, наи­более прилежных и успевающих учеников опекали их ояката. 

Студенткам же найти жилье было гораздо проще, их охотно принимали семьи, особенно если девушки принадлежали к уважаемым кругам, а в большинстве случаев так оно и было. Деревенские девушки, добив­шиеся посещения высшей школы благодаря упорству и уму, но не имевшие средств, чтобы находиться на пансионе в семье, вынуждены были жить в «ночлеж­ных домах для девушек», где часто размещались ра­ботницы соседних фабрик или мастерских. Кроме то­го, у них была возможность предлагать свои услуги по уходу за детьми, нанимаясь в богатые семьи, или же подрабатывать, выполняя разную мелкую женскую работу. Вначале студентки ходили на занятия, одева­ясь в традиционное кимоно, но это оказалось мало­практичным, и вскоре, несмотря на некоторое обще­ственное неодобрение, в их повседневную одежду проникла часть мужского костюма — хакама, нечто вроде широких брюк, в которые они заправляли лег­кое кимоно. 
 

К 1885 году они стали носить европей­скую одежду — эту моду ввели в Токио учительницы школ для девочек. Ученицы колледжей и преподава­тельницы университетов переняли это новое веяние, и вскоре в каждой школе появилась своя униформа, в большинстве случаев имитирующая униформу немецких студенток того времени и отличавшаяся только фуражкой с эмблемой школы, к которой при­надлежала ее обладательница. Эта униформа стала традиционной и быстро проникла во все школы стра­ны, сообщая ее обладательницам то, что называли «корпоративным духом», так что ученицы колледжей носят ее и по сей день. 
В начале эпохи Мэйдзи учебников было мало и сто­или они дорого. Но с развитием книгопечатания и с расширением бумажного производства проблема стала постепенно решаться. Студенты по-прежнему писали кистью и каменным стержнем, который обма­кивали в чернила. В начальной школе дети уже использовали грифельную доску и мел, а позднее, когда наладилось производство карандашей с графитным стержнем, перешли на них и на бумагу. Что касается учащихся колледжей и университетов, то в их распо­ряжении были металлические перья с чернильницей для «западных» предметов, а за традиционную кисть они брались при выполнении заданий по японской литературе. 

В то время как в начальной школе и колледжах пре­подавание велось на японском, высшее образование и точные науки преподавались на иностранных языках. Студент считался высококультурным, если владел анг­лийским, французским или немецким языками. Знание иностранных языков было абсолютно необходимым тем, кто собирался заниматься точными науками или европейской литературой, поскольку большая часть современных произведений приходила в Японию из-за границы. 
  
Высокий уровень образования
 

После 1900 года было открыто множество универ­ситетов и число студентов увеличилось; преподавание все чаще велось на японском языке, а количество пре­подавателей-иностранцев сократилось; всем уже стало ясно, что только высшее образование позволит получить место в системе управления или в прави­тельстве, так что дипломов также стало выдаваться больше. За ними началась бешеная гонка, при этом ко­личество вакантных должностей уменьшилось, так что дипломированным специалистам больше не при­ходилось рассчитывать, как это было раньше, на то, что все они получат важные посты. Эти посты отныне закреплялись за теми студентами, в чьих дипломах стояли самые высокие отметки наиболее престижных университетов и поведение которых было безупреч­ным. Некоторые студенты, чьи ожидания не оправда­лись, должны были устраиваться на работу в админис­трацию частных предприятий или искать место в сфере промышленности, часто занимая низкие долж­ности. 
 

Жесткая, подчас бесчеловечная борьба между студентами привела тем не менее к тому, что уровень знаний стал впечатляюще высоким. Особенно это касалось «императорских» университетов, где вступи­тельные экзамены были необычайно сложными, а конкурс очень жестким. Поступить в такой университет становилось для молодых людей едва ли не главной мечтой жизни, хотя принимали туда очень немногих. Впрочем, такое положение вещей только шло на пользу новой Японии. Вскоре появилось доста­точно образованных людей, способных заменить пре­подавателей-иностранцев. На факультете оставалось несколько преподавателей самого высокого уровня, чьи лекции с энтузиазмом посещали студенты, желаю­щие сравняться с ними в познаниях. Замена иностран­ных преподавателей японцами, с одной стороны, при­вела к тому, что большинству студентов стало легче учиться, но, с другой стороны, уровень владения ино­странными языками снизился и вскоре перестал быть мерилом образованности. Исключение составляли лишь те очень узкие области, где необходимо было об­ращаться к книгам на иностранных языках.

Categories: Без рубрики

Работа в Японии

Когда же зарплаты понизились до приемлемой суммы, никто из «дворян» не стал роптать: люди, столь благородные по своему рождению, считали ниже своего достоинст­ва заниматься тривиальными финансовыми вопроса­ми.

 

Поиск работы в Японии




После окончания школы или университета юноши и девушки должны были искать работу. В Японии эпо­хи Мэйдзи при создании многочисленных государст­венных служб, открытии новых промышленных заве­дений, фирм и торговых компаний чувствовалась сильная нехватка работников, особенно квалифици­рованных кадров. (Исключение составляло лишь сель­ское хозяйство.) Поиском квалифицированных кад­ров, в соответствии с запросами общества, и занялись директора заводов и начальники административных служб. 


Дети ремесленников в профессиональном отно­шении шли по стопам отцов и редко выбирали себе иное занятие. Главными претендентами на новые ро­ли были, с одной стороны, ученики школ, а с другой — крестьяне из провинции, которые после принятия новых законов о переделе земель не могли надеяться на то, что унаследуют семейные участки. Предназна­чением первых было сделаться чиновниками или гла­вами предприятий, предназначением вторых — рабо­чими. До начала эпохи Мэйдзи люди не привыкли полу­чать заработную плату. Крестьяне жили плодами зем­ли, рыбаки — за счет улова, ремесленники и торговцы получали средства на жизнь от продажи товаров, хотя наценки, которые они делали, были очень низкими. Самураи в эпоху Эдо взимали налог-ренту рисом. 
 

Толь­ко в 1871 году государство выплатило чиновникам первую зарплату, но еще долгое время половину ее со­ставлял все тот же рис. Вначале правительство Мэйдзи установило для служащих очень высокую зарплату, больше пятидесяти иен в месяц, а для министров и со­ветников императора — до восьмидесяти. Рис в то вре­мя стоил около десяти сэн за со (1,8 литра), так что это были колоссальные суммы. Тем не менее государство чаще всего забывало платить своим чиновникам, кото­рых, впрочем, это мало заботило, поскольку все они принадлежали к состоятельным семьям и пользова­лись довольно значительным личным доходом. Когда же зарплаты понизились до приемлемой суммы, никто из «дворян» не стал роптать: люди, столь благородные по своему рождению, считали ниже своего достоинст­ва заниматься тривиальными финансовыми вопроса­ми. 
 

Кроме того, высшие должностные лица полагали, что занимаемые ими посты были сами по себе очень почетными, так что выплачиваемые им суммы явля­лись не более чем компенсацией расходов, необходи­мых для выполнения ими своих обязанностей. Чинов­ники начала эпохи Мэйдзи, принадлежа к самым высшим слоям общества, все еще сохраняли традиции и образ жизни, которые вынесли из эпохи Эдо: они ни­когда не появлялись на публике без сопровождения многочисленной свиты «клиентов» и слуг. Государство не только относилось к этому снисходительно, но даже поощряло такой порядок вещей, считая, что таким об­разом чиновники пользовались бы властью, которая раньше принадлежала даймё и самураям высшего ран­га. Даже дети этих чиновников ходили в школу только в сопровождении большого количества слуг (якунин), так что их можно было узнать с первого взгляда. 

Но правительство не могло позволить себе тратить баснословные суммы на то, чтобы чиновники с роско­шью обставляли свое появление на людях, и в 1872 го­ду вынуждено было просить их умерить свои сёгунские запросы и перейти, хотя бы во время исполнения обя­занностей, на европейскую манеру держать себя в об­ществе. Император Муцухито первым подал пример, появившись на публике в простой форме офицера во­енного флота. Вслед за ним чиновники всех рангов пе­решли на европейскую форму одежды, так что их по-прежнему можно было с легкостью отличить в толпе. 
Семидневная рабочая неделя
Чтобы сделать их работу более эффективной, монарх решил ввести семидневную неделю по европейскому образцу с обязательным выходным в воскресенье вза­мен старой системы, предполагающей большое коли­чество отпусков и выходной раз в пять дней, так что чиновники работали не больше, чем сто пятьдесят дней в году. Отныне выходными днями считались вто­рая половина субботы и воскресенье, без учета офици­альных праздников. Кроме того, рабочий день теперь начинался в 9 утра и кончался в 4 часа дня. 
 

У Европы переняли и другие правила относительно работы, в особенности это касалось канцелярий. Например, сис­тема дебета и кредита для всех государственных служб и для банковских операций была введена с 1879 года, но в особых случаях она применялась уже с 1874 года. Вошло в традицию посылать чиновников высшего ранга за границу, чтобы там они познакомились с нра­вами и обычаями Запада и по возможности переняли их. В 1880 году большинство официальных постов все еще занимали представители высших классов, даже ес­ли речь шла о незначительных должностях вроде мел­ких банковских клерков на железной дороге или на почте. Этих служащих низшего ранга принимали на работу не столько из-за их профессиональных качеств, сколько из-за их происхождения. 
Появление белых воротничков
Они сохраняли по отношению к народу довольно высокомерный тон, и самый последний клерк, одетый на западный манер, считал себя вправе взирать на людей из народа с глубо­ким презрением. Большая часть последних, впрочем, признавала превосходство этих «белых воротничков» и оставалась верной вековой привычке низко скло­няться перед ними в знак почтения, как раньше про­столюдины склонялись перед самураями. Обычай ве­лел им поступать так по отношению ко всякому человеку, наделенному властью. Поведение государст­венных служащих соответствовало поведению, пред­писанному их классу, а не тому, которое приличество­вало бы их должности и обязанностям. Впрочем, последнее обстоятельство часто не имело никакого значения. В 1880 году более 80 процентов государст­венных служащих, учителей и полицейских являлись выходцами из семей самураев. 

По сути, для простых японцев положение дел осталось прежним: их господа всего лишь стали одеваться по-другому. Верно и то, что восстановление императорской власти не сопровож­далось никакой революцией, что классовое деление общества осталось тем же, что само государство разли­чало кадзоку — «благородных» и хэймин — людей из народа. На самом деле должностные лица при прави­тельстве ничуть не изменились, просто само прави­тельство приняло несколько иные формы. Для чинов­ников народ оставался презираемым стадом, которым полагалось жестко и твердо управлять. 

Что до рабочих, происходящих из самых бедных слоев населения, то у них также не было привычки к зарплате. Те, кто работал на хозяина-ремесленника, получали угол, еду и немного денег по случаю празд­ника. Предприниматели, нанимавшие сразу большое количество рабочих, заботились о их жилье. Сами же рабочие делились на две категории: подмастерья, ютившиеся в бараках и время от времени получавшие деньги на карманные расходы, и опытные мастера, часто уже имевшие семьи и жившие на зарплату. Бла­годаря тому, что главы предприятий принимали очень много детей в ученики, они были уверены в том, что легко смогут заменить рабочих, которые ча­сто возвращались к себе в деревню, утомленные веч­ными претензиями и недовольством хозяина. В этом случае подмастерья и рабочие жили полностью за счет хозяина, и у них не было строго определенных часов работы. Хозяин мог потребовать, чтобы они ра­ботали вечером или даже ночью, если считал это не­обходимым. Но на крупных заводах, где все рабочие трудились в одном ритме и получали зарплату, дело обстояло иначе. В то же время обычай брать на выуч­ку подмастерьев оставался в силе даже в отраслях промышленности, принадлежащих государству. Пер­выми рабочими, получающими настоящую зарплату, стали те, кто работал в крупных торговых компаниях и в банках. 
Найм рабочих на заводы

С 1868 года государство стало нанимать рабочих на заводы по выпуску вооружения, денег, в адмиралтейства и шахты. Постепенно количество го­сударственных заводов увеличивалось во всех отрас­лях промышленности: цементной, типографской. Стало больше прядильных фабрик, развивалось про­изводство огнеупорных кирпичей и т. д. Все это тре­бовало новых рабочих рук. С 1881 года государство перепродало большую часть заводов и компаний, предложение рабочей силы превысило спрос, и главы предприятий воспользовались этим, чтобы снизить зар­плату. Промышленный упадок в деревне привел к то­му, что молодые крестьяне и крестьянки устремились в города в поисках работы. 

К 1900 году насчитывалось более трехсот сорока тысяч наемных рабочих, как мужчин, так и женщин, из которых более 60 процентов работали на текстильных фабриках, переживавших стремительное развитие в период между 1885 и 1900 годами благодаря механиза­ции производства. Но 46 процентов работников хлоп­чатобумажной промышленности не достигали девят­надцати лет, а 10 процентов из них было меньше тринадцати. В других отраслях, например при произ­водстве спичек, также использовался труд детей; неко­торым из них не исполнилось и десяти лет. 

Помимо крупных заводов, таких как Канэгафути в Токио, на котором в 1905 году работало более трех ты­сяч человек, из них две тысячи семьсот — женщины, по всей стране были рассеяны крошечные прядильные фабрики. От Уэлерси мы узнаем, что в Киото, в кварта­ле Нисидзин, где работали ткачи, создававшие велико­лепные шелковые ткани, насчитывалось по меньшей мере четыре тысячи мастерских, большая часть кото­рых работала на концерн Мицуи, нанимавший около трех тысяч работников: 
«Внешний облик этих мастер­ских непримечателен; дверь такая узкая и маленькая, что, входя внутрь, непременно стукнешься головой о притолоку. Стены прихожей украшены стихотворени­ями, написанными на золотистой бумаге, а на полу ле­жат татами, на которые посетителю предлагают при­сесть и выпить чаю. В единственном помещении для работников находятся человек двадцать… Профессия не изменилась с XVI века — века, когда в Нисидзине расцвело производство шелка.

Только в производстве используется теперь иная движущая сила, человек больше не поднимает на лебедке груз, приводящий в движение груз в корзине, медленно, как гирька часов, спускающейся из-под потолка на веревке, перебро­шенной через балку… Мастерские растянулись цепоч­кой вплоть до деревни…» 


Детский труд
На больших заводах условия работы людей, будь то мужчины, женщины или дети, были ужасающими. Игнорируя установленные прави­тельством нормы, работников вынуждали в букваль­ном смысле слова вкалывать с рассвета до 11 вечера. Людей делили на две группы, работавшие по двенад­цать часов, и давали только тридцать минут на обед или ужин. Предписанные по закону регулярные пят­надцатиминутные перерывы практически никогда не соблюдались, потому что машины на заводе не оста­навливали… 

Вводившие такое изнуряющее расписание заводы превращались в настоящий ад. Государство, прекрасно сознавая, что в них творится, не могло (или не хотело) принять действенные меры. В 1897 году Министерство сельского хозяйства и торговли выпустило следующий список нарушений, касающийся большинства заводов: 

  • отсутствие вентиляции в помещении;
  • недостаток места, необходимого для работы;
  • вход и выход слишком маленькие;
  • коридоры слишком узкие;
  • столовая, гардероб, душевые и туалеты непригодны к употреблению;
  • использование вредных материалов и несоблюде­ние правил предосторожности при их использова­нии;
  • отсутствие специальных помещений для мусора и отходов;
  • ненадежное строительство мастерских и использо­вание паровых котлов, несоответствующее их пред­назначению;
  • несоблюдение правил безопасности при работе с машинами, кранами, грузовыми лифтами и т. д.;
  • недостаточные меры предосторожности на случай возникновения пожара;
  • плохое освещение во время ночной работы. 

Что и говорить о заводах по выпуску вооружения, ли­тейных цехах, шахтах? Неудивительно, что количество происшествий, повлекших за собой телесные увечья, бы­ло таким высоким; рабочие, получившие травму на рабо­те, не могли даже рассчитывать на возмещение убытков… Мало кто из рабочих, пробыв несколько лет на заводе, не получал тяжелое заболевание. Самым частым из них был туберкулез. Почти так же часто встречались различные болезни легочной системы, кожные заболевания. 

Атташе министра сельского хозяйства и торговли, Сайто Касиро, в одном из своих произведений описы­вал нечеловеческие условия работы на одном из заво­дов: 
«Была середина лета, когда я посетил прядильную фабрику. Женщин, работающих на ней, с ног до головы покрывала сыпь, а девочки, которым не исполнилось и двенадцати, просто истекали потом и были изнурены 44-градусной жарой. С нас также пот лил рекой, и нам ничего не оставалось сделать, как пройти в мастер­ские… Женщины работали там, раздевшись по пояс…»
 К этим свидетельствам присоединяется возмущение западных путешественников, приведенных в ужас ус­ловиями, в которых работали японцы на заводах.
«Гнусный феодализм, — писал Виктор Берар, — создает из мастерских, где работают шестилетние дети, моло­денькие девушки и женщины, настоящую каторгу, ка­меру пыток, единственная цель которой — обогащение нескольких "новых даймё", банкиров и капиталистов и противостояние европейской экономике. В этой ази­атской стране железный закон отрастил когти и зубы; нигде больше хрупкие тела детей и женщин не терза­ют, не четвертуют и не рвут с подобной жестокостью и спокойствием под молотом и наковальней механиза­ции и при согласии властей, как это делается в Япо­нии». 

Условия работы были еще более тяжелыми на севере страны, где процветали рыбный промысел и другие не­которые отрасли промышленности. В японском филь­ме «Адские корабли», поставленном по роману «Кани Кёсэн» Кобаяси Такидзи, точно воссоздаются ужасные условия, в которых жили и работали рыбаки и те, кто трудился на рыбных заводах в конце этой «эпохи про­свещения». Те, кто работал там, обычно называли свои мастерские «адскими комнатами» или «камерами за­ключения». 



Женский труд

Женщины на заводах и особенно на текстильных фабриках страдали, помимо всего прочего, из-за вечного опасения лишиться места. Часто, когда в их ус­лугах на заводе переставали нуждаться, их просто увольняли без какого бы то ни было пособия по безра­ботице. Тогда им приходилось возвращаться в свои де­ревни. Большинство из них нанимались сезонными рабочими либо потому, что искали временное место для того, чтобы справиться с трудностями деревенской жизни, либо потому, что заводы не могли держать ра­бочих целый год. И поскольку все они были крепко связаны родственными узами с семьей, им было очень трудно привыкнуть к городу, где жизнь была совсем иной. Во время безработицы они не решались сами ис­кать место, не зная никого, кто мог бы им помочь, а то, что они были женщинами, и связанные с этим обстоя­тельством нормы приличия не позволяли им навязы­вать свои услуги. Редкие минуты отдыха на заводе они проводили в собрании таких же крестьянок и говори­ли только о деревне. 

Заводы часто посылали в деревни своих представи­телей, чтобы те набирали там женщин для работы. Их завлекали сладкими обещаниями, по большей части ложными. 
 

Сайто Касиро пытался разоблачить этих мошенников: 
 

«Пожилая женщина с хлопковой фабри­ки Канэгафути в Токио рассказывает, что человек, на­нятый руководством завода, обещал ей нетрудную ра­боту, приличную зарплату, возможность увидеть весь Токио, посещение театров, концертных залов — всего, что она захочет увидеть, и даже питание в приличных ресторанах. Как большинство крестьян, никогда не уезжавших дальше деревни, она согласилась идти ра­ботать на завод уже из единственного желания увидеть все чудеса большого города. И вот она уезжает. На сле­дующий день представитель от завода, с которым она отправилась в дорогу, предложил ей тарелку овощей и риса на обед и ужин. Все расходы были записаны на ее счет, так же как и последующие траты. Когда она при­ехала в Токио, ее водили по всему городу и в ресторан, но расходы опять были записаны на ее счет. Когда с деньгами у нее стало туго, из ее зарплаты стали высчи­тывать определенные суммы. Но работа была тяжелой, а зарплата маленькой: двадцать пять сэн в сутки. Жен­щина не могла больше выносить такой несправедли­вости и однажды вечером ушла с завода под предло­гом того, что ей нужно подышать воздухом. Она оказалась далеко не единственной жертвой мошенни­ков: такое происходит на каждой фабрике сплошь и рядом». 

Иногда подобные истории случались и с мужчина­ми-рабочими, которые за пределами завода никого не знали и, не осмеливаясь окунуться в пульсирующую жизнь города (впрочем, на это у них не хватило бы средств), вступали в землячества. За неимением про­фессионального образования они не могли самоор­ганизоваться и соглашались работать на самых бес­человечных условиях, навязываемых хозяином. Их душевное одиночество было тяжелее невзгод матери­альной жизни. 

На заводах было больше девушек, приезжавших из прибрежных рыбацких деревень, чем уроженок сель­скохозяйственных регионов, в которых деятельность была лучше распределена в течение всего года. Зимой деревенские девушки предпочитали наниматься при­слугой в богатые городские дома, так как все больше распространялось убеждение, что такой опыт необхо­дим, чтобы легче и быстрее найти мужа. 

Жизнь в общине в ночлежных домах, предостав­ленных компаниями, зачастую была крайне неудоб­ной. Три четверти девушек, работавших на заводе, были деревенскими жительницами и не могли позво­лить себе жить в городе, поэтому им приходилось жить коммунами, что их нимало не смущало, посколь­ку к этому они привыкли в деревне. Наряду с ночлеж­ными домами существовали своего рода общие пан­сионы, где в одной комнате теснились и мужчины, и женщины. Со всех них не спускали глаз люди, специ­ально приставленные руководством завода. Они вели себя совершенно по-хозяйски, руководили раздачей пищи и под высокие проценты могли ссужать деньги тем рабочим, которые испытывали в них крайнюю нужду. Жизнь в таких пансионах была немногим бо­лее сносной, чем в ночлежных домах, предоставляе­мых заводом. Но, с другой стороны, еда там стоила до­роже, хотя кормили так же плохо. 



Условия проживания

Спальные помещения на заводах обносили высоки­ми стенами, чтобы рабочие не могли сбежать. Их стро­или либо за оградой, либо соединяли проходами с ма­стерской, причем входы и выходы строго охранялись. Когда предоставлялась возможность, рабочие предпо­читали размещаться вне завода в «общих пансионах», хотя условия там были невыносимыми. В книге «Ёко Айси» (История о женщинах-рабочих) писатель Хосои Вакиро рассказывает о таких «пансионах»: «В худ­шем случае девушки спали на деревянном полу, при­крытом соломенной циновкой. Шкафов для одежды не было, так что она часто была очень грязной». 

Спальни для женщин ночью запирались на ключ. Впрочем, съемщики при хорошем поведении имели право после работы уйти на прогулку на пару часов, но на это нужно было получить разрешение. Часто в од­ной комнате собиралось множество человек, которым приходилось делить одну циновку и несколько тонких покрывал. Сибусава Кандзо пишет: 
«Столовыми на за­воде заведовала либо компания, либо трактирщики "со стороны". Меню было чрезвычайно скудным. На круп­ных заводах рабочим приходилось покупать карточки. Еда обходилась в шесть—восемь сэн ежедневно, из ко­торых доля завода составляла около двух сэн. Самым частым блюдом был рис низшего качества, к нему — несколько вареных овощей и соевый суп. Один-два ра­за в месяц на рабочих снисходила щедрость компании в виде кусочка вяленой или свежей рыбы». 

Хотя большинство японцев непритязательны в еде, на заводах они едва не умирали от голода. Многим ра­бочим приходилось дополнительно покупать продук­ты (если была такая возможность), чтобы хоть как-то разнообразить свое питание. 

Семейные рабочие, у которых не было возможнос­ти купить квартиру в городе, довольствовались тем, что снимали комнату в домах, построенных компанией или владельцем земли специально для этих целей. Все у того же Сибусавы Кандзо мы читаем об одном из та­ких кварталов: 
«Третий номер, где живут рабочие со спичечного завода, — настоящие трущобы, но зато ши­роко известные в своем роде. В каждом здании около десяти квартир площадью два на четыре метра. Пол по­крыт тремя татами. Семьи, ютящиеся здесь, пользу­ются маленькими жаровнями на древесном угле. Кро­ме того, у них есть горшок, чтобы готовить рис, чан для воды и несколько пиал для риса. Циновки сдаются по два сэн в день, поэтому семья из пяти-шести человек спит только на двух циновках. Сама квартира стоит около десяти йен в месяц, то есть восемь-девять сэн в день. Здешние жители готовят рис, смешивая его с яч­менем. Стоит это удовольствие двенадцать сэн за четы­ре литра». 
Зарплата а Японии

Рабочие-специалисты получали смехотворно ма­ленькую зарплату. В большинстве случаев взрослый и женатый рабочий, содержавший родителей и двух де­тей, получал в месяц около двадцати йен. На эти двад­цать йен две уходили на плату за жилье, восемь — на покупку риса, две с половиной — на древесный уголь, три — на овощи и рыбу. На жалкие остатки заработка покупались сакэ, табак, сахар, керосин для лампы, мы­ло, газеты… Редко кто мог позволить себе потратить несколько сэн помимо основных расходов. Часто ра­бочим приходилось занимать деньги у хозяина или до­мовладельца. Такая ситуация наблюдалась почти везде. 

Проблемой становилась даже покупка дзори (санда­лии из соломы) или гэта (деревянные сандалии). По­этому в семье рабочего трудились все: дети, если им было больше семи лет, жена. Иногда они даже работа­ли на одном заводе, но в разных мастерских. Такой це­ной семья выживала. Рабочие, которых подобная жизнь не устраивала и которые требовали повышения зарплаты, часто предпринимали попытки объединить­ся, иногда с помощью государственных деятелей. Двое из их числа, Сиро Цунэтаро и Савада Нанноскэ, изучав­шие в Соединенных Штатах работу профсоюзов, по возвращении в Японию основали в 1897 году Общест­во друзей трудящихся (Сокко Гиюкай), которое выпус­тило манифест, направленный против капиталистов и требовавший устранения экономического неравенст­ва. Общество призывало создавать по всей стране профсоюзы рабочих.
Профсоюзы рабочих
 Первый из них, Родокумиай Кисэйкай, появился спустя два года и включал пять ты­сяч семьсот членов. Позднее к движению присоедини­лись профсоюз металлургов (1897), Общество работ­ников железной дороги (1898), Общество печатников(1899).

Другой крупный профсоюз, Дайнихон Родокёкай (Общество трудящихся великой Японии), был учрежден в 1900 году Ои Кентаро. Но правительство отреагировало незамедлительно и в 1900 году запрети­ло рабочим объединяться в профсоюзы, что привело к распаду Родокумиай Кисэйкай в начале 1901 года. По­ложение о проведении реформы на заводах, призван­ное существенно улучшить условия работы, предусма­тривало, помимо всего прочего, запрещение детского труда и введение обязательного выходного в воскресе­нье. Оно было принято только в 1910 году и вошло в силу в 1916 году. 

Сопротивление государства справедливым требова­ниям рабочих иногда приводило последних в отчая­ние, и они не видели иного способа улучшить условия своего существования, кроме как пойти на открытый бунт. Бунт подобного рода начинался обычно на шах­тах, где условия работы были поистине невыносимы­ми. В 1900 году забастовку начали судостроители в На­гасаки, железнодорожные рабочие, в 1905 году — девятьсот женщин с ткацких фабрик в Куранаги. 

Все они требовали одного: повышения зарплаты и девяти­часового рабочего дня. В 1907 году рабочие медных рудников Асио и Бэсси и угольных шахт Хоккайдо при­мкнули к вооруженному восстанию, что вынудило го­сударство применить войска для наведения порядка. После ужасной забастовки рабочих Асио еженедель­ник «Майнити симбун» писал: 
«Забастовки, целью ко­торых является повышение зарплаты, стали нормаль­ным явлением. Их участники прибегают к насилию, чтобы достичь своих целей: они вооружаются, они бросают бомбы. Может, правительство поймет на­конец, что истинная причина всех этих волнений кроется не в агитациях социалистов, а в невыносимых условиях работы? Люди раздавлены растущей дорого­визной жизни, но зарплата, которую они получают, смехотворна. Суть проблемы коренится в сложившей­ся экономической ситуации». 


Тем не менее эту ситуацию не спешили менять. Толь­ко после массового восстания рабочих в 1910 году под предводительством анархиста Котоку Сюсуйя, который задумал государственный переворот, прави­тельство решило выполнить требования, выдвинутые еще в 1899 году Родокумиай Кисэйкай. Но до реформ, как и до принятия трудового законодательства, было еще далеко, и жизнь большинства рабочих так и не улучшилась. 

Большинство гравюр, укиёэ и иллюстраций той эпохи, отражающих жизнь мужчин и женщин, рабо­тающих на государственных и на других заводах Япо­нии, дают совершенно неверное представление об истинных условиях работы. Это были картинки, при­званные формировать у иностранцев «правильное» представление о «современной Японии». Что ж, эта цель была достигнута, и западные путешественники нечасто направлялись в Японию, чтобы посетить ее за­воды и соседние с ними трущобы. Правда, в то время рабочие вообще не имели возможности путешество­вать, и жизнь европейских или американских рабочих мало чем не отличалась от жизни их японских собра­тьев.

Categories: Без рубрики

Торговля в Японии

До начала эпохи Мэйдзи в основном происходил обмен натуральными продуктами.

 

Натуральный обмен

Земледельцы обме­нивали овощи, рис и прочие злаки на рыбу и водорос­ли, добываемые рыбаками, или на продукцию местных ремесленников. Обмен услугами был обычным делом для жителей одной деревни или одного города или между соседними населенными пунктами. Красиль­щик или плотник мог выполнять работу для жителей нескольких городов. Но с введением новых законов и переделом земель эта практика постепенно исчезла. Хозяйке не нужно было далеко идти в поисках необхо­димых в быту вещей и продуктов, так как все это нахо­дилось поблизости, а ее желания были нехитрыми и немногочисленными и находились в гармонии с тем образом жизни, который вели крестьяне. Когда же безу­мие современной жизни достигло деревень, их жите­лей поразил вирус жажды обладания новыми, иногда совершенно бесполезными предметами, только для то­го, чтобы показать, что и они идут в ногу со временем. 
Развитие торговли

 

Исчезали старые профессии, но появлялись новые. Столяры, изготовлявшие шансу — разновидность ко­мода с ящиками для хранения кимоно, — принялись работать над шкафами, гэта, столами и стульями; кре­стьяне стали сбивать масло; кое-кто — торговать ри­совой соломой, которая требовалась для изготовле­ния татами, и бумаги и шла на нужды армии; кроме того, ее жгли, чтобы пеплом удобрять почву в город­ских садах. В деревнях появились небольшие лавки, где продавали всего понемногу: таби для рабочих, свечи, масло и керосин для ламп, древесный уголь для хибати, мыло, спички и тысячи мелочей, которые крестья­не раньше делали сами и в которых еще несколько лет назад не испытывали потребности. С развитием текс­тильных фабрик отпала нужда в утомительном изго­товлении домотканого полотна, и хозяйки отныне по­купали в ближайших городках отрезы ткани, из которых шили кимоно для себя и для членов своих се­мей. 
Ярмарки и рынки
 

В этих городках издавна проходили ярмарки, куда стекались ремесленники, желающие продать или об­менять свои изделия, и местные крестьяне, принося­щие с той же целью плоды своего труда. Некоторые из этих рынков (ити) выросли в города, чьим именем стало название дня, на который приходилась ярмарка: Миккаити («ярмарка третьего дня»), Ёккаити («яр­марка четвертого дня») и т. д. На главных рынках мож­но было приобрести всевозможные предметы, начи­ная с самых изысканных и до простейших вещей: табака, бумаги, стержней, заполненных тушью, кисто­чек, фарфоровых пиал для риса или чая, детских игру­шек и книг. Поход на рынок был праздником. В городах ярмарки традиционно устраивали в опреде­ленных кварталах. Приток населения в город после Ре­ставрации привел к увеличению спроса, так что число ремесленников значительно возросло. Постепенно в регулярных ярмарках отпала нужда, так как все чаще стали открываться разнообразные магазины, хозяева­ми которых были либо предприимчивые крестьяне, либо ремесленники, либо бывшие самураи, считавшие, что торговля — единственный для них способ вести достойное существование. К несчастью, большинство этих новых торговцев ничего не понимали в коммер­ции и не знали, как себя вести с покупателями-горожа­нами. Дела у многих из них с самого начала шли так скверно, что магазины пришлось закрывать. И напро­тив, те крестьяне или ремесленники, кто более или ме­нее разбирался в торговле, быстро добивались успеха, особенно те, кто открывал маленькие предприятия, производящие мисо, тофу и другие продукты первой необходимости. Некоторые самураи из почтенных, но разорившихся семей становились антикварами или книготорговцами. 

Впрочем, крестьяне умели покупать не лучше, чем торговцы продавать свой товар. Согласно старому обычаю, можно было оплатить счет в конце месяца или даже в конце года, так что сначала люди брали го­раздо больше товара, чем требовалось на самом деле, поэтому к концу месяца многие семьи влезали в долги, ведь им приходилось платить значительные суммы. Но вскоре привычка к экономии, присущая японскому на­роду, возобладала над жадностью, и люди поняли, что необходимо как-то ограничивать свои покупки. 



Собственные магазины

Магазины множились, везде появлялись торговцы тканями, скобяными изделиями, часами, нижним бель­ем. Часто продавали вещи, совершенно не сочетающи­еся друг с другом. Любимым развлечением горожан стало созерцание витрин магазинов. Особенно быстро магазины заполонили Токио и Осаку, ставшие вскоре городами предпринимателей и мелких торговцев. 

Благодаря посредничеству бродячих торговцев новые товары проникали в деревни. У представителей этой древней профессии, раньше продававших в де­ревнях преимущественно лекарства и разные безде­лушки, отныне появилась возможность предлагать це­лый ряд новых товаров. Обыкновенно торговец появлялся в деревне в определенное время и поочеред­но посещал все дома и хозяйства, предлагая взглянуть на свой ассортимент. Если это были лекарства, то часть их он оставлял семье. Во время своего следующего посещения, иногда год спустя, он определял, какое ко­личество лекарств было использовано, получал плату за них, создавая, таким образом, маленький семейный склад. Но с появлением новых предметов, таких как градусники, часы, шапки и т. д., бродячие торговцы ре­шили модернизировать метод оплаты и получать день­ги сразу, не отпуская товар в кредит, как это было с лекарствами. Некоторые из бродячих торговцев пред­почли осесть где-нибудь в городе или в деревне и от­крыть небольшой магазин; другие хранили верность традиционной форме торговли или специализиро­вались на продаже определенных товаров, например книг, материи или шляп. К концу эпохи Мэйдзи магази­нов, где можно было купить все эти вещи, стало в де­ревнях очень много и профессия бродячего торговца постепенно потеряла актуальность. 
Развитие торговли в крупных городах

К 1877 году в крупных городах некоторые отрасли торговли так расширились, что приобрели широкую известность и привлекали постоянных клиентов, не только из тех кварталов, где находились их магазины, но и из других концов города. В таких магазинах про­давалось всего понемногу и зачастую дешевле, чем в маленьких лавках. Разнообразие товаров обеспечива­ло разнообразие клиентуры, которая становилась все более многочисленной. Часто купцы, преуспевшие в торговле тканью и хлопком, становились хозяевами этих магазинов. В «Магазине одежды Мицукоси» поми­мо традиционных кимоно и отрезов ткани продава­лись западная одежда, обувь, галстуки, шляпы и разно­образные безделушки. Некоторые из таких магазинов после 1904 года стали крупными торговыми центрами. 
 

Чтобы избежать торга, обычного для маленьких мага­зинчиков, и чтобы продвигать свои товары, они стали объявлять их цену. Это увеличивало число покупате­лей. Отдельные крупные магазины даже организовыва­ли специальные лотереи, где можно было выиграть бо­лее или менее ценные призы: «Войдя в магазин Хакуботан, он надеялся получить одни из тех золотых часов, которые рекламировались как подарок при по­купке, но поскольку там не было никого, кто не сделал бы покупки, он решил приобрести тэдама (игрушка для девочек — набитая фасолью маленькая матерчатая сумка, которую подбрасывают в воздух и ловят), укра­шенную бубенчиками, и один из тех шариков, которые специальная машина надувает воздухом. Но в итоге он получил в качестве подарка вовсе не золотые часы, а "что-то вроде того", а именно пакет мыльного порош­ка с маркой "Клуб"». После «Мицукоси» в столице по­явились еще два больших магазина — «Мацуя» и «Мацу­дзакая», которые существуют и по сей день. Их филиа­лы открыты в других городах. 
Мода на табак

Табак обычно покупали на местном рынке или у бродячего торговца. Обычай курить трубку (кисеру) довольно древний, и соблюдался он как мужчинами, так и женщинами, так что набор для курения (тобако-бон) имелся почти в каждом доме и состоял из одной или нескольких трубок с маленьким металлическим мундштуком, щипцов для того, чтобы брать уголек, и ящичком для хранения табака. Табак рос на юге Япо­нии в саду у большинства земледельцев, и крестьяне взяли в привычку набивать трубку в перерыве между работой, так что эти моменты отдыха получили назва­ние «час табака». Сигареты были мало известны в то время, хотя некоторые крестьяне предпочитали не на­бивать трубку листьями табака, а сворачивать их напо­добие небольшой сигары. Первые сигареты европей­ского типа, когда в тонкую бумагу заворачивали мелко нарезанный табак, стали производиться в Японии с 1877 года. Они продавались упаковками по пять—де­сять штук в каждой, что было гораздо удобнее традици­онных громоздких курительных приборов. Вскоре они стали очень популярны, и их начали продавать во всех магазинах по низкой цене. 
 

В 1876 году правитель­ство воспользовалось этим увлечением, введя налог на табак, а в 1897 году монополизировало его производ­ство. Чаще всего продавались сигареты «Star», «Cherry», «Lily», а позже, в угоду тем, кто презирал «иностранщи­ну», — отчественные «Ямато», «Асахи», «Ямадзакура» и т. д. Эти сигареты делали из японского табака, но на американский манер. Вскоре всевозможные лавочки начали продавать помимо сигарет и заграничных си­гар товары для курильщиков, среди которых были даже предметы роскоши. Но забавно то, что японцы вскоре потеряли всякий интерес к курению трубки, хотя из Ев­ропы привозили великолепные вересковые экземпля­ры. Редко можно было встретить курильщика на улице или в общественном месте. Это удовольствие прибере­гали для часов отдыха, и часто после работы муж и же­на усаживались вместе у порога или на веранде, чтобы выкурить сигарету.

Categories: Без рубрики

Меч в период Камакура

Пропорции и форма мечей оставались по-прежнему хэйанскими, т. е. сравнительно легкими, узкими, изящными, с хищным маленьким острием.

 

Камакурский период принято считать золотым веком японского меча. Именно в это время возникло огромное количество самобытных школ, открывших такие секреты мастерства, которые не могут понять (и уж тем более повторить) до сих пор. Популярность профессии кузнеца доходила до того, что даже опальный император Готоба ковал клинки — в качестве хобби, надо полагать. 


Пропорции и форма мечей оставались по-прежнему хэйанскими, т. е. сравнительно легкими, узкими, изящными, с хищным маленьким острием. Однако двукратное неудачное нашествие монголов в 1274 и 1281 гг. заставило японцев пересмотреть свое вооружение. 
 

Так на исторической сцене появляются тяжелые, широкие клинки с мощным кургузым острием в стиле икуби-кисса-ки («кабанья холка»). Украшению оправ в ту тревожную эпоху придавали мало значения. Цубы, как правило, изготавливали сами кузнецы в комплекте к каждому новому мечу, цветными металлами особо не баловались, в декоре ножен преобладал черный лак. 
 

Спрос на оружие держался на той идеально гармоничной отметке, что позволяет спокойно и уверенно насыщать рынок именно таким объемом продукции, который требуется, без ажиотажа и спадов, одинаково пагубных для мастерства.

Примерно в это время восходит звезда провинции Бидзен, но и в других землях множатся ряды кузнецов, чьи клинки признаны национальным сокровищем. Так, легендарный Масамунэ (1256-1343) работал тогда в провинции Сагами (Сосю), считавшейся поставщиком Камакурского сёгуната. Он прожил очень долго (87 лет) и оставил после себя обширную плеяду учеников. Как уже было сказано, в 1332 г. Асикага Такуадзи стал сегуном, и Камакурский период благополучно завершился, передав эстафету Намбокутё.

Categories: Без рубрики

Битва при Каванакадзима

Сингэн приложил все усилия, чтобы помочь Ёсиаки уничтожить Нобунага.

 

Среди драматических событий той бурной эпохи особенно выделяется война между Такэда Сингэном и Уэсуги Кэнсином. У этих великих людей было много общего. Оба они принадлежали одному поколению, оба принимали монашеский постриг и достигли высокого положения в буддистских сектах, и оба вели свое происхождение от знаменитых фамилий (Кэнсин — от Фудзивара, Сингэн — от Минамото). Оба также были талантливыми полководцами и военными деятелями. 


Особую известность им принесли сражения при Каванакадзима, где их армии неоднократно сталкивались в 1553-1563 гг. Позднее эти битвы вошли в анналы военной истории. Особенно выделяется такой случай. Сингэн находился в тылу, ожидая вестей о ходе сражения, когда увидел приближающихся к нему всадников. Телохранители Сингэна не подозревали, что это были люди Уэсуги, под предводительством самого Кэнсина. Прежде чем они опомнились, Кэнсин подскакал к Сингэну и нанес ему удар мечом. Сингэн отразил удар металлическим боевым веером. Через несколько минут подоспевшие люди Такэда оттеснили Кэнсина и его воинов. Сингэн не успел даже подняться со стула, чтобы обнажить меч. 

Сингэн приложил все усилия, чтобы помочь Ёсиаки уничтожить Нобунага. В 1573 г. при штурме одного из замков Иэясу (Токугава Иэясу стал одним из наиболее уважаемых командиров Нобунага) он получил пулевое ранение. Ранение сначала не вызывало опасений, но, как угверждают многие историки, именно оно привело в конечном итоге к болезни и смерти Сингэна. Нобунага, вовлеченный в это время в борьбу с религиозными мятежниками, торжествовал.

Categories: Без рубрики

Хасиба Хидэёси

Всех своих противников Хидэёси объявил изменниками и повел свои армии на даймё, отказавшихся его поддерживать.

 

Иэясу и Хидэёси оба знали: кто первый свергнет Мицухидэ, тот и займет место Нобунага. Иэясу с небольшим отрядом двинулся к Киото через опасные горные перевалы, где хозяйничали разбойники. Хидэёси в это время был занят затянувшейся осадой одного из замков весьма могущественного и враждебного даймё. Принадлежащий Мори замок Такамацу располагался в болотистой низменности. Хидэёси перегородил реку плотиной и направил ее воды к стенам осажденного замка, угрожая затопить его. Падение замка казалось неизбежным, когда пришло известие о смерти Нобунага. Хидэёси быстро обговорил условия сдачи с Мори Тэрумото, оказавшемся в безвыходном положении, и поспешил в Киото, не сомневаясь, что Иэясу тоже направляется туда. 


Прошло всего 13 дней после убийства Нобунага, когда Хидэёси сразился с Мицухидэ при Ямадзаки, где наголову разбил его, отомстив за смерть своего сюзерена. В глазах самураев это была справедливая кара за предательство, но Хидэёси рассматривал свою победу как возможность установить контроль над страной. Хидэёси объявил малолетнего внука Нобунага, Хидэнобу, законным наследником , а себя — его опекуном и возглавил военный совет, действовавший от имени ребенка. Создание военного совета было продуманным шагом. В совете Хидэёси смог подавить амбиции могущественных аристократов и отклонить претензии оставшихся без наследства сыновей Нобунага. Являясь главой совета, Хидэёси пользовался неограниченной свободой действий. 

Всех своих противников Хидэёси объявил изменниками и повел свои армии на даймё, отказавшихся его поддерживать. Такая политика служила определенным целям — захватывая чужие территории, Хидэёси действовал как бы от имени своего убитого господина. Создавая собственную иерархическую систему, он щедро награждал деньгами и землей преданных ему даймё и военначальников. За несколько месяцев Хидэёси сосредоточил в своих руках огромную власть и теперь уже действовал исключительно от своего имени. Хидэёси окончательно утвердил свое положение после сражения с Сибата Куцуиэ при Сидзугатакэ в 1593 r. Это была легкая победа, которая, однако, окончательно сделала его хозяином Японии. Хидэёси понимал, что необходимо постоянно подтверждать свои административные и полководческие способности. 

Ода Нобунага, среди прочего, оставил ему хорошо организованную армию, память о безжалостном отношении к врагам и хорошо налаженные контакты с европейцами. Несколько сыновей Нобунага были обращены в христианство, собирались крестить даже его внука и наследника. 

В решении военных задач Хидэёси всегда проявлял незаурядное мужество и творческий подход. Известен факт, когда при захвате вражеского замка он на глазах его защитников выстроил поблизости крупное укрепление, ставшее плацдармом для атаки. При этом Хидэёси не был потомственным самураем. Он родился в семье бедного дровосека в глухой деревушке под названием Накумара («Среднее селение»). По утверждению некоторых биографов, Хидэёси долгое время служил у даймё по имени Мацусита. Однажды Хидэёси был отправлен купить доспехи для Мацуситы. Хидэёси взял деньги, купил кирасу для себя, а затем записался на службу к Нобунага. Одно из предприятий Хидэёси сравнимо с земельной описью Англии, произведенной Вильгельмом Завоевателем. 

Начиная с 1583 г. по всем провинциям Японии проводилась опись сельскохозяйственных земель, позволявшая точно установить систему распределения национального дохода. Опись продолжалась до 1598 r. и стала одной из самых подробных в японском делопроизводстве. Были изготовлены три экземпляра кадастровой книги, дополненной подробными картами; по одному экземпляру получили император и Хидэёси, даймё провинций были розданы фрагменты третьего экземпляра, имеющие отношение к их владениям. С этого времени экономическое состояние провинций стало измеряться в коку: одной коку риса можно было прокормиться одному человеку в течение года. Чтобы иметь титул даймё, был необходим доход не менее 10 тыс. коку. Одним из богатейших был клан Маэда, владевший собственностью, стоившей более миллиона коку. Хидэёси показал, что является не только отличным воином, но и умелым администратором. 

В 1584 г. Токугава Иэясу снова появился на политической сцене, дав Хидэёси сражение при Нагакутэ. Их столкновение больше напоминало затянувшееся проти востояние — два войска в течение многих дней наблюдали друг за другом из-за полевых укреплений. Хидэёси готовился незаметно уйти, чтобы напасть на оставшуюся без защиты Иэясу его родную провинцию Микава. Иэясу ожидал подобного поворота дел и расположил свои войска таким образом, чтобы предотвратить отход Хидэёси. После сражения выяснилось, что Иэясу потерял 600 человек, а Хидэёси — 2,5 тыс. После этого их противостояние продолжилось. В результате Иэясу пришлось уступить и капитулировать перед Хидэёси. 

В 1585 г. император присвоил Хидэёси титул кампаку. На следующий год он был возведен в канцлеры и получил имя Тоётоми «Изобилие сокровищ»). Перестав называть себя Хасиба (это имя он принял , будучи на службе у Нобунага), Хидэёси навсегда забыл об этом периоде своей жизни. Низкорожденный асигару был отныне настоящим хозяином Японии. Хидэёси пытался убедить окружающих, что является потомком Фудзивара, и даже принял (с благословения императора) аристократический герб с украшением в виде павлонии. 

Тоётоми Хидэёси необходимо было подавить восстание на Кюсю, где могущественный клан Симадзу и христианский клан Арима отказались подчиниться центральной власти. Только Отомо Ёсимунэ, верный вассал кампаку, не давал им окончательно утвердиться на острове. По просьбе Ёсимунэ Хидэёси отправил ему на помощь военное подкрепление. Первое значительное поражение силы Симадзу потерпели в битве, весьма напоминающей битву при Нагасино. Один за другим их вассалы переходили на сторону Хидэёси. Это была длительная кампания, которая в конце концов увенчалась победой кампаку, проявившего милосердие и не уничтожившего весь этот клан, как поступил бы Нобунага. 

После покорения Симадзу в Японии оставалось всего лишь два клана, еще не признавшие верховенство Хидэёси — Ходзё из Одавара и Датэ из Муцу. В 1590 r. Иэясу от имени кампаку предпринял осаду Одавара, больше напоминавшую загородную прогулку, нежели военные действия, и взял эту крепость Ходзё. Датэ Масамунэ, будучи великим стратегом, также счел за благо покориться Хидэёси.

Categories: Без рубрики